По вечерам на балконе еще и пчела, одна, неотвязная, точно ей и податься более некуда, и в улее не ждут дела и другие желтые. Я пью мятный сладкий чай, курю сигареты с фильтром, листаю книгу и смотрю на обездвиженное, под анестезией, закатное небо. У меня оранжевый, малиновый, сизый и чуть серого по канту. Солнце, неравномерно краснеющее, не спеша, томно, точно веки красотки в экстазе, западает за проведенный когда-то рубеж. Города почти и нет, разве что немного виднеется в стороне, растекается мутным бронзовым пятном в пейзаже, испаряется от жившей в нем ранее жары. Ладонь, доверчиво льнущая к щеке, ощущает жесткую, пока неприятную щетину, следствие чрезмерной, глубокой, как дыра в кармане брюк, задумчивости, помноженной на общую усталость от себя прежнего, имевшего стойкую предрасположенность к бритью. Жалкий бунт.
Кажется, что-то я все-таки потерял, хотя стремился сохранить только жизнь. Видимо, пришла пора чего покрепче прежнего чая, схожего цвета, но с головокружительным ароматом, и ночное небо поселилось у меня в стакане. Над головой, где звездам положено светить, даже их подружку-луну едва видно, меж сваленных рулонами облаков подмигивает раз на раз. Длительное, рассеянное наблюдение за собой, за постулатами незыблемой прелести, разрешенной красоты, приносит некоторое облегчение. И как-будто так давно от нее ушел, от старого, доступного воплощения, от той самой хаотично любимой женщины.
Реальность, с ее непреклонностью заставляет скрываться, искать запасного выхода, прочь от воспаляющих вопросов, совершенных безвозвратно поступков, проигранной в целом судьбы. Которые сутки справляю по единому образу и подобию, не тревожусь разнообразием, принимаю пресное лекарство покоя, а совсем не отпускает ни она от себя, ни промежуточная боль, ни сомнения в целом.
Она истребляла меня с истинно животной, избавленной от рефлексий, потребностью обладать. Не находилось у нее цели, оправдывающей средства, одно нарастающее в геометрической прогрессии желание обратить иное человеческое существо в недвижимость. После не поселиться в этом одушевленном доме, но им владеть наряду, возможно, с другими, изредка, может, навещать. Жестокость вполне человеческая. Я не был нужен, но она хотела. Я любил, но она не слышала из-за треска совместных будней. Вывешивала ежеутренне на ростру носы моих мертвых кораблей. Молчание между грозных раскатов слов. Потеря сознания, исчезновение расчетов, сколько ей нужно — одна бесконечная, тяжелая дань. Ступившая навсегда ночь.
Однажды собрался и дернулся прочь, оставил, пошел умирать на свет. Здесь мне покров заботливо соткет умелый ветер из нежного, холеного тополиного пуха, что нынче вылупился в избытке. Его хватит и для такого бескрайнего чувства. Пока промеж делом оплачу наш с ней счет своими скудными душевными средствами. И, естественно, будучи терпелив, подожду дождь, и еще раз не забуду ее.
29
С. А. Соловьеву, с вдохновением.
Плавит июльский воздух, не идет в трахею, застаивается вокруг, вибрирует от проезжающих машин, и его, кажется, можно потрогать. Жара ласково душит меня, гладит липкими, горячими лучами по лбу и волосам, целует нервным ветерком в щеку, обнимает всего так страстно. Дневные часы тянутся сладкой нугою, по-прежнему деятельные, но уже развращенные ожиданием вечерней прохлады, и сама мысль замедляет ход, лопается внутри, не желая покидать, выходить наружу. О, здесь ждут грозу, что отделает небо пышным, тяжелым убором пурпурных туч, смоет пыль с уморившихся стен, сделает трескучую, сухую поверхность тротуаров всего лишь грязным дном своих скорых потоков, и город, наконец, расслабится, дыша.
Мне, впрочем, все равно. Будут ли далее девочки в белом с распущенными волосами и их только созревшие мальчики осаждать каменные цветки фонтанов? Будут ли прочие прятаться в теплую, как парное молоко, тень, и станут ли искать среди друг друга, уверенные, что найдут? Будут ли? Ладно любят и умирают, спорят и соглашаются, покупают и продают, пристально следят и легко пропадают из виду, все измеряя временем, а я стараюсь не замечать.
Мне с ними вместе плохо. Вот, собственно, все, что нас роднит, исключая праматерь. Над головой зачинается обещанный антракт, стремительно растягивается занавес, многообещающе темнеет, ритмично громыхает, все быстрее цокают каблуки и шаркают подошвы, изогнутые проволоки молний лезут то тут, то там, как пружины из видавшего любовь, матраца. Старая, все как-то красивая, женщина, собирает в укрытие свою невкусную, яркую, последнюю клубнику, которую и я взял, будучи внизу.