— Председатель! — вдруг раздался за их спинами чей-то хриплый голос.
Обернувшись, они увидели костлявого мужичонку в очках с перемотанными синей изолентой дужками. Одежда его состояла из старой телогрейки и кальсон, из-под которых выглядывали черные от грязи голые стопы. В одной руке он сжимал глиняную бутылку, а в другой — горящую зажигалку.
— Моя кровь на тебе, сатрап! Будь проклят ты и все ваше краснопузое племя! Да здравствует свобода! Я сгорю! Сгорю, но зато вспыхну! — возвестил задохлик и принялся поливать себя жидкостью из бутылки.
Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: в сосуде находилось горючка.
09. Горбун, израильская виза и домик с мертвецами
— Ты что это надумал, Кац? — Лаптев пристально смотрел на скандалиста.
— Я сожгу себя! — Кац держал зажигалку в миллиметре от облитого жидкостью рукава.
— Прекрати, дурак!
— И не подумаю!
— Да будь ты человеком!
— Поздно спохватился, председатель! Я уже не человек. Я, на хрен, зверь!
— Давай поговорим!
— Время разговоров кончилось! — пафосно воскликнул Кац и поднес зажигалку к рукаву.
Но возгорания не произошло. Очкарик принялся лихорадочно водить пламенем по одежде, однако ситуация не менялась.
— Уймись — не позорься! — рявкнул Лаптев.
— Но почему? Почему… оно… почему не горит? — жалобно проскулил Кац.
— Потому что это биодизель, лось ты египетский.
— Чего⁈
— Биодизель, говорю…
— Как ты меня назвал⁈
— Ох… Кац, у тебя что в школе по химии было?
— Почему я, черт возьми, не горю⁈
— Ты слышал, что я у тебя спросил? Повторяю по слогам. Что у те-бя бы-ло в шко-ле по хи-ми-и?
— Ну тройка.
— Оно и видно. Если бы ты не прогуливал уроки, то знал бы, что дизельное и биодизельное топливо — нелетучие жидкости. Они не испаряются в воздухе, как бензин. Температура самовоспламенения у них гораздо выше. И твоя зажигалка просто не даст нужного нагрева.
Кац непонимающе посмотрел на бутылку и на зажигалку, потом в сердцах плюнул, зашвырнул оба предмета куда подальше и показал председателю кулак:
— Это еще не конец!
— Кац… Лев Моисеевич… Очень тебя прошу, угомонись! — взмолился председатель.
— Я угомонюсь, только когда ты предоставишь мне израильскую визу.
— И где я тебе ее возьму?
— Это твоя проблема. Я требую отправить меня на историческую родину!
— Да я хоть сейчас. Но ты, раз такой умный, подскажи, как это сделать.
— Подай запрос в израильское посольство.
— Да нет его здесь! Мы же на Карфагене! Ты что, забыл?
— Сказки не рассказывай. Израильское посольство есть везде.
Лаптев в бессилии тоже плюнул:
— Нет, ты не Лев, ты — баран.
— А ты антисемит!
— Я — коммунист-интернационалист!
— Пол Пот ты! Вот ты кто!
— Да за такие слова я тебе рожу набью! — председатель схватил оппонента за воротник и занес кулак.
— Я буду жаловаться в Страсбургский суд! — заверещал тот.
— Да хоть в Спортлото!
Кац как-то изловчился, вырвался и задал стрекача. Только его и видели.
— Прошу прощения за свое поведение, — опомнился коммунист-интернационалист и приложил ладонь к груди. — Но просто всю душу мне вымотал этот Кац! Я вообще-то человек уравновешенный, но как увижу его, руки так и чешутся по морде съездить.
— Что еще за фрик? — спросил Луцык.
— Лев Моисеевич Кац. Диссидент и возмутитель спокойствия. В Союзе преподавал литературу в вечерней школе. А также пописывал антисоветские стишки и публиковался в самиздате.
— Как Бродский?
— Как Уродский! Стихи Каца — верх бездарности.
— И насколько они бездарны?
— Тебе нужен пример?
— Было бы неплохо…
— А слову моему не веришь, значит?
— Охотно верю. Просто хотелось бы составить и свое мнение.
— А в самом деле, кто определил, что они бездарны? Обидеть поэта каждый может, — подхватила Джей.
Председатель забарабанил пальцами по лбу:
— Сейчас, сейчас, вспомню что-нибудь… Он раньше часто декламировал свои вирши.
— А сейчас завязал? — поинтересовался коллега по перу.
— В последнее время отдает предпочтение одиночным пикетам и перформансам. Вот месяц назад, например, пытался зашить рот в знак протеста против замалчивания проблем еврейского населения на Карфагене. Но ничего не получилось: иголка попалась тупая, только рожу исколол.
— Так что там со стихами?
— Сейчас, сейчас! — по лицу Лаптева пробежала судорога, он сердито закряхтел. Создавалось впечатление, что даже мысль о поэтических творениях Каца причиняла ему физическую боль.