— Что-о?! Верочка?! Ух! Черт!
Несколько минут спустя тралмейстер, перешагивая сразу через две ступеньки трапа, выскочил на причал и почти побежал к проходной.
Только теперь до сознания Виктора начал доходить смысл того, что он натворил, что сейчас произойдет в квартире Чайкина? А потом? Не лучше ли ему заранее исчезнуть с судна, не дожидаясь бури? И дернуло ж его за язык!
Между тем судовая жизнь шла своим чередом. Судно готовилось к отходу. Шурыгин поручил Виктору проверку снабжения, которое грузчики небрежно валили на палубу, затем ему пришлось убирать в сетевую наиболее дефицитные вещи. Время уже приближалось к одиннадцати, когда Виктор услышал голос Шурыгина:
— Ого! Ты смотри! Чайкин-то…
Холодок пробежал по спине Виктора от недоброго предчувствия, но, взглянув на причал, он увидел, что тралмейстер шел… с женой. И нужно было видеть, как внимательно и бережно поддерживал он ее, спускаясь по трапу на палубу „Ардатова“, какая откровенно-счастливая, чуть смущенная улыбка сияла на его чисто выбритом и раскрасневшемся от мороза лице. Темное пальто с аракулевым воротником плотно облегало могучую фигуру, а обычный чемодан в его руке казался игрушечным. В свертке, притороченном к чемодану, обрисовывались полуболотные сапоги, а вместо них на ногах Чайкина сверкали белоснежные бурки. Матросы, собравшиеся на палубе, улыбаясь, приветствовали тралмейстера, явно радуясь происшедшей в нем перемене. Счастливо-рассеянный взгляд айкина случайно наткнулся на Виктора.
— А-а! Это ты, чертов салажонок. Надул, говоришь, старшего мастера? Да? Смотри у меня!
Однако все выражение его лица говорило о том, что такой обман ему приятен и наигранно угрожающий жест огромного кулака следует воспринимать совсем по-другому. С благодарностью и неизъяснимой теплотой глянули на Виктора влажные от счастья, чуть прищуренные глаза из-под очков. Жена Чайкина прошла вслед за мужем в каюту, а на душе у Виктора осталось приятное чувство удовлетворенности.
Таисия Астапенкова
журналист, долгое время прожившая на Севере, автор сборника стихов „Тропинка к морю“, выпущенного Мурманским издательством.
Зови меня отцом, Васятка
Море лениво играло волной, будто перекатывало застоявшиеся мускулы. „Кильдин“ возвращался в порт. Тихие, утомленные длинным полярным днем, плыли навстречу сопки, кое-где тронутые черными подпалинами. Лето было на редкость сухим, и скудные пластинки торфа истлевали на солнце стеклянным дымком. В мягких овалах сопок, в тесных молчавших лощинах уже копилась предосенняя грусть.
Василий Никитич курил, задумчиво хмуря густые брови. Впереди по носу корабля торчала из воды кривобокая скала, и на нее изредка косился Василий Никитич, прикидывая, сколько же ходу еще осталось? За скалой сразу откроется порт, причалы с клювастыми кранами и, главное, мысок, на котором будет его ждать Васятка. Сегодня Василию Никитичу особенно, до ноющей боли, хотелось, чтоб Васятка ждал его.
И он в подробностях представил эту встречу. Он возьмет маленькую руку в свою ладонь и скажет: „Зови меня папаней, Васятка… Ну, то есть отцом“. И еще он скажет…
Да нет. Ничего не скажет Василий Никитич. Не умеет говорить хмурый боцман.
Жил Василий Никитич все эти годы бобылем. Ни кола, ни двора. Товарищи особой любви к нему не питали, компании не водили, говаривали: „Сидишь как сыч. Одна тоска от тебя“. Но уважали крепко. Чувствовали они в нем какой-то тугой, несгибаемый стержень, на котором держится вся его жизнь, не знающая кренов. И все, что говорил или делал Василий Никитич, было таким же крепким и добротным.
Раз в год ходил он с визитом в дом, где жила Евдокия Мазина, и всякий раз после поздравления с днем рождения угрюмо просил:
— Снимись на карточку, Авдотья.
— Господи, — смеялась Авдотья, — да сколько ж их у тебя. Только мне и делов, что по фотографиям бегать.
— Вон, волосок седой пробился, — корявым осторожным пальцем притрагивался он к ее виску.
— Да шут с ним, — улыбалась Авдотья и спокойно отводила его руку от лица.
Вот так же и тогда, когда пришел он бить морду Петьке Мазину за то, что тот из-под носа увел Авдотью, спокойно сказала:
— Не бунтуй, Василий. Сама выбрала.
С тех пор достаются ему только фотографии. Крышка старого чемодана вся сплошь облеплена Авдотьей.
Семнадцать лет плавает Василий Никитич на рыболовных судах. До того сжился с морем, что и не понять: то ли море пахнет его потной рубахой, то ли он сам пропитался его крутым морским духом.