Митка водила глазами по сидящим, отыскивая среди них Янира, и почти ничего не слышала. И думала только об одном - вот сейчас убьют ее, и они больше не увидятся. Никогда не увидятся.
Перед ее лицом сломали иглу - такую же, как была у нее дома. Кусок холста кинули в огонь, разведенный на небольшой жаровне. Пепел рассыпали в воздухе, а она стояла на коленях, и пылинки эти падали, оседали у нее на волосах.
... Маленькую карету нагнал у городской заставы закутанный в плащ всадник. Митка пряталась в глубине кареты, потирая сбитые жестокими веревками запястья, и ни о чем не думала, проваливаясь в тяжелую дрему. Последние дни ей нездоровилось; кружилась голова, слабели руки и ноги, мутило. Башня сил не прибавляет; счастье, что выпустили - живую. Снег сыпал - хлопьями. Было тепло и тихо; ее не трогали, не кричали «Говори!» - немногое оставшееся ей счастье.
Они остановились напоить лошадей, когда конский топот догнал их и знакомый голос крикнул, срываясь:
- Митка!
Рванувшуюся из кареты Митку не сумел удержать бородатый пожилой стражник. Да, впрочем, не особенно и пытался...
Они прижались друг к другу только на краткое мгновение, но мига этого хватило Митке, чтобы снова стать живой. Янир любит ее, он вернулся за ней, и теперь все будет хорошо. Он совсем промок, усталый и запыхавшийся, но целовал ее руки, волосы, губы, прижимал ее к засыпанному снегом плащу так, что она поверила в свое счастье. Но потом сказал - и тусклым был его голос.
- Я - попрощаться, Митка. Только попрощаться.
Митка взглянула в его глаза. Отстранилась.
- Ты больше не любишь меня?
Он отвел взгляд.
- Я люблю тебя, - проговорил тихо. - Но я не могу. Я княжич. Отец нашел мне невесту. Так надо.
На его непокрытых волосах оседал и не таял снег, а глаза не на ягоды крыжовника походили - на два сожженных дотла уголька. Митка дотянулась, стерла с худой его щеки растаявшую каплю.
- Да, - прошептала она эхом. - Так надо.
- Я люблю тебя, слышишь? - он тряхнул ее за плечи. - Я больше жизни тебя люблю! Но так надо, пойми, Митка! Я должен.
- Да... конечно...
- Я должен. Я наследник. Я не забуду тебя, Митка. Никогда не забуду.
Она отстранилась, плотнее запахнула плащ, дрожа от озноба.
- Иди... пора тебе, езжай...
Рубиновый камень под рубашкой на ее груди наливался жарким сиянием.
* * *
Скрипучей телегой катилась жизнь, переваливаясь с боку на бок в глубоких колеях. Белые от пыли колеса скрипели, несмазанные. Ниточки седины прошили золотисто-русые, как закат в лесу, волосы, возле глаз легли морщинки. Гомонила по утрам деревня, падали к ночи снега. Лес успокаивал птичьими трелями. Тихо дышал во сне сын.
Вернувшись домой, Митка выбросила вышивальные иглы и моточки ниток, кинула в печь единственные пяльцы. Не плакала - смотрела сухими глазами, как сгорали, обугливаясь, некрашеные круги. Камень на короткой - почти под горло - золотой цепочке, который она должна была носить, не снимая, давил на грудь... и на круглеющий живот, в котором сначала слабо и неловко, а потом все более требовательно стучался, ворочался, заявлял о праве на жизнь кто-то маленький и дерзкий. Мита хотела, чтобы у него, безотцовского, были такие же зеленые, как ягоды крыжовника, глаза.
Олль родился темноволосым, громким, а на правой щеке у него уже в два месяца появилась ямочка. И не пропала до сих пор. А еще у него была привычка насмешливо вздергивать бровь - так же вздергивал и отец его, и дед - князь Милош.
Они жила негромко и скромно. Бабушка умерла восемь лет назад, успев порадоваться на внука. Ей единственной рассказала Митка, что с ней было в столице, и ей же показала камень, который не могла снять даже в бане: цепочка его была короткой - так, что не проходила голова, замок - застегнутым намертво. Бабушка только молча кивнула. Сухая и строгая, она никогда никого не жалела - ни других, ни себя.
Жизнь текла тихо и ровно: хозяйство, сын, постаревшая и все чаще болеющая мать. Их семью уважали в деревне, и никто ни слова не сказал - по крайней мере, вслух - отчего вышивальщица Мита принесла дитя без мужа. Мальчик рос. Но вышивальщицей Митку вскоре называть перестали.
Года два не то три спустя Митка все-таки решилась снова взяться за иглу. Упросила соседка - рушник на свадьбу нужен, а она ведь помнит, как вышивала Митка... и заплатит - пусть не сомневается. Очень ведь надо. Митка согласилась, поколебавшись - очень уж хотелось ощутить пальцами прежнюю радость, хотя б ненадолго забыть обо всем. А камень... ну, что камень, ведь она же без злого умысла. От них, магов, не убудет.