— Это Леша… Калужский, — пояснил коротышка. — Тоже лет десять здесь.
— Извините, у вас сигареточки одной не будет? — зазвенел Леша, охватывая меня своими глазами.
— На, Леша, закури, — протянул ему сигарету коротышка. — Как дела, Леша?
Леша не ответил. Осторожно двумя пальцами он держал сигарету и медленно подносил к глазам. Потом сказал коротко:
— Спасибо. — И сел рядом со мной.
Теперь он сидел и как-то напряженно молчал. Медленно-медленно поднимал руку с сигаретой к тонким губкам, долго затягивался. И так же медленно опускал руку и смотрел в одну точку. И вдруг повернулся — и зазвенел в лицо мне:
— А помнишь, твой отец ехал из Казани, а мой — в Казань, а мы с Колькой Меркуловым стояли и плакали? Помнишь?
Так близко — его распахнутые глаза, плещут радостным светом.
— Это у него заходы такие, — объяснил коротышка. — Постоянно у него: Колька Меркулов, да Витька Кособульский, да Валя эта… И откуда только берется?
А Леша опять оцепенел и медленно поднимал руку с сигаретой.
— А ты-то за что? — спросил коротышка. — Ну не хочешь, не говори, — закидывал он сразу. И придвинулся: — А я тут в пятый раз… А чего мне делать? — говорил он, прикуривая сигарету от окурка. — Жена, подлюка, в дом не пускает… Зять… мотоцикл мой пропил. Зачем, говорит, тебе мотоцикл? Дочка, кобыла здоровая, не работает нигде, по летчицким общежитьям гуляет. С-сучка!..
Руки его пухлые подрагивали, и даже уши, когда он говорил, подергивались.
— А чего мне еще делать? Работать?.. А зачем? Жена квартиру себе оторвала, а меня — сюда. Здесь твое место, говорит. Ух-х!..
Он вцепился ладошками в лицо, затрясся.
Я чувствовал, что нельзя так сидеть и молчать, нужно бы хоть что-то сказать…
Но я ничего не сказал.
Леша покосился на коротышку, встал и тихо вышел.
Гриша глядел в потолок, шевелил губами.
Очкастый смотрел в пол.
А в коридоре зазвенело:
И смех, рассыпаясь, удалялся.
Я вернулся в палату. Лег. За решеткой в светлых квадратах качались близкие деревья. Листва переливалась, текла…
В глазах стало рябить.
— Ой, рябина кудря-вая!.. — врезалось откуда-то, зазвенело всюду.
Я открыл глаза, прошло будто бы мгновение — на меня смотрел черный квадрат.
— А зачем вы Витьку Кособульского обидели, а? — И радостный смех удаляется… И силуэты удаляются, серые. Силуэты… смутные. Да, это пустынное замерзшее поле, и снежинки припадают к облезлому вороту красного пальтишка. И варежка разноцветная поправляет челку. И нога… нога толкает ледышки. Губы, сизые по краям от холода, шевелятся, и видны трещинки на этих губах припухлых, и зубы голубоватые влажно поблескивают…
— …О-ууу!! У-ууу! — завывает близко. — У-ааа-ы-ы…
В мутном свете контрольной лампочки метался вопль, и белые фигуры хотели закрыть его, склонились над этим криком и что-то делают. Но крик все равно продирался.
— У, гады проклятые! Гады, ненавижу! Что вы со мной делаете?! Кто вы такие?!
В мутный свет, стуча каблучками, вошла маленькая, ослепительно белая фигура. В руках поблескивает шприц. Остальные фигуры расступились, и она склонилась над рвущимся наружу воплем.
— А-а! Не дам-мм!..
— Ну вот и все.
Белые фигуры стали отходить. Там, где колыхались они, на койке выгибался дугой молодой парень. Он весь перетянут широкими лентами. Задрав вверх острый, сизовато-бледный подбородок, он мычит, хрустит зубами. И понемногу утихает, опадает на койке.
Натянул одеяло на голову и тут, в темноте, вспомнил. Да, эти три силуэта в мутном тумане, в белом таком тумане… Тогда я сильно сжал автомат и сдавил в прорези прицела эти фигуры, и в это время что-то кольнуло меня… да! Что-то кольнуло, и руки мои, и весь я разом ослаб, и грохот выстрела — даже не грохот, а его ожидание в последний миг, — опрокинул меня, и я растекся по тем серым квадратам с травинками на стыках.
Утром после завтрака в палату стремительно вошла заведующая, а следом заплыл толстый врач в черных очках, с усиками. Они подходили к сидящим на койках, садились и что-то говорили. Медсестра с яркими губами писала в блокнот.
Подошли ко мне.
— Ну, защитник Родины, как дела? — заглянула в глаза заведующая. Кажется, у нее было хорошее настроение. Черные кружочки на лице толстого внимательно смотрели на меня.
— Хорошо, — сказал я.
— А почему глаза грустные? А? Не надо этого, не надо… — она говорила быстро и не выпускала меня из своих глаз. — Есть жалобы? Спишь хорошо? Аппетит?..
— Нет. Да. Да…