Поворот. Умывальник тихий. Холодно… Кафель желтый. Лампа гудит тихонечко: у-у-у… Покурить бы… Нет сигареты. И времени — нет. Холодно… холодно…
Решетка шершавая… Кусок стекла в углу, на одной замазке. Пролезет через решетку? Может, не пролезет?.. Пролез. Блеснул в руке.
Кусок был отколот удачно — наискосок, край такой острый — в животе тянет…
Я сел в угол, чтобы не упасть потом. Завернул рукав пижамы. Повыше… Рука покрыта гусиной кожей… И такая тонкая… Ну все! Ударил с оттяжкой. И сразу — еще раз, пониже.
Две белые полоски… Отвернулся, чтобы не испугаться. Прикрыл глаза и стал ждать.
Руку щекочет. Пусть. Ни о чем не надо думать. Ни о чем. Иначе в голову может прийти… может прийти… Мало ли чо может прийти… Мало ли… Мама? Где?.. Кто может прийти… Кто это?
Кто-то грубо схватил под мышки, пронзил голову криком:
— Нинка! Нинка! Где ты, черт побери! И еще чьи-то руки вцепились больно — кафель замелькал в глазах… желтый кафель в красных пятнах… Поплыло — зеленое-зеленое… Потом белым-бело вокруг, и невидимый кто-то кричит:
— Ну надо же, а! Ну надо же, а! И еще один голос, потише:
— У-у, сыволочь! Нашел когда! Прям как нарошно…
Маленькие глазки впиваются сверху. И голос впивается:
— Додумался, да? Теперь — точно под трибунал загремишь. Как миленький загремишь! Сегодня же сообщу командиру части, пусть тебя, подлеца, засудят!.
Заведующая… Какой трибунал? Какой командир?.. Скоро она?..
— Не закрывай глаза, не закрывай, когда с тобой разговаривают!
— Ну хватит, а?… Ну не надо… Все. Уходит.
Руке туго, пальцы покалывает.
Медсестра подкатывает белую тележку. В тележке дребезжит железо.
— Переворачивайся, — говорит. Мне, что ли? В руке у нее — тонкий шприц.
Четыре раза уколола. Это сульфазин. Часа через три станет плохо. Плохо…
Время еще есть, иду в курилку. Там — по-прежнему. Только очкастого нет. Голоса что-то такое велели ему, и он полез в форточку. Теперь он где-то в другом отделении… Губошлеп Гриша двумя пальцами с коричневыми ногтями держит слюнявый свой окурок. Вздыхает. Леша курит молча, что-то вспоминает. Коротышка говорит, говорит…
Коротышка упал лицом в ладошки, затрясся.
А внутри меня — ворочался, поднимался жар. Спину ломило, больно рукой шевельнуть — отдается… Все вокруг становилось мутноватым, расплывчатым. Голоса и лица удалялись…
Медленно переставляя тяжелые ноги и держа руки полусогнутыми, побрел я по коридору. Где-то отдельно от меня витал страх, что кто-то, проходя рядом, заденет… Глаза слезились.
Прошла вечность, когда я добрался до койки. Долго стоял перед ней. Как на нее лечь? Сначала как-нибудь надо сесть. Потихоньку, потихоньку… Боль выворачивает лопатки. Ох-х! Зубы… хрустят. Еще… еще… Все. Теперь — ноги поднять. По-ти… хоньку. Другую… Все. Руки — под подушку, там прохладно. Голову — вбок, дышать…
Квадрат за спиной. Мутный. Дрожит. Ровный глухой шум. Дождь. Дождь… холодный… необъятный. Туда бы…
Леша. Остановился. Смотрит.
— Ой, Иван-царевич, спаси мою корову! Захлебывается смехом. Уходит. Коротышка. Садится. Смотрит.
— Ты это… не переживай. Она покричит-покричит и забудет. Эх-х!
Машет рукой. Уходит.
Что-то мягкое ко лбу прикоснулось.
— Ну что ты, что ты, сыночка?.. Не надо плакать, не надо.
Губы яркие шевелятся. И морщинки шевелятся.
— Поспи-ка лучше, поспи…
За решеткой — черные кривые ветки. Блестят. Качаются, по стеклу скребут. Одинокий рыжий огонек падает, цепляется за ветки — бесполезно…
Очки блестят. И острый нос между ними.
— Пойдем, приехали за тобой.
— А-бед! А-бед! — слышится в коридоре. Встаю. Оглядываюсь. Койка смятая, теплая… В коридоре за руку схватила нянечка.
— Куда? Обедать скореичка!
— Ему не надо. — Очки блеснули. — Выписывается он.
— А-а…
В конце зеленой дорожки стояла зеленая фигура. Военный… Рядом — заведующая. Они о чем-то говорили, сблизившись головами.
Медсестра подвела к ним.
От военного сильно пахло улицей. Он оглядел меня, будто говоря: «Так это он?» Заведующая взвесила на руке какие-то бумаги, протянула ему. Подошла нянечка с вишенкой на лбу, в руках — газетный сверток. В одном месте бумага порвалась и оттуда выглядывала желтая пуговица. Со звездой.