Рядом с этим отражением выросли отражения Войтова и Морева. Приталенные кители туго обхватывали их фигуры, на плечах — новенькие выпуклые погоны, на груди — блескучий огонь значков…
Отражение Войтова, глядя на меня, стоящего перед зеркалом, сказало, поправляя галстук:
— Иди к Жорику, скажи, чтоб дал тебе новую рубашку. Я, скажи, просил.
Я побежал в каптерку. Кудрявый тугощекий Жорик выслушал меня и выгнул с палец толщиной бровь:
— А где твой новый рубашк?
Я объяснил где.
— Зачем давал?
Я смотрел на его мохнатую грудь, прущую из разреза нательной рубашки; на мокрые красные губы… И молчал.
Что-то ворча, он полез на верхнюю полку, достал из стопки рубашек одну, кинул:
— На!
После обеда построились в казарме. Команда раздвинула шеренги. Замполит, капитан Вайсбард, подходил к каждому и осматривал. Руки он держал за спиной, наклоняя то вправо, то влево черную блестящую голову, осматривал…
Его длинный нос закачался возле моего лица.
— Расстегните, пожалуйста, китель, — попросил он. Повторялась обычная история — ему очень хотелось знать, почему на подкладке моего кителя обозначен давным-давно минувший год.
— Хозяин вашего кителя, по всей вероятности, уже детей в школу провожает, и знать не знает, что его китель успешно несет службу на плечах рядового… как вас? Лаурова! Интересно было бы знать, как сложилась судьба вашего кителя…
Если он сейчас пойдет дальше, выясняя судьбу каждого кителя, да и не только кителя, то в театр мы вряд ли когда-нибудь попадем. Наверное, он понял это и дальше шел, уделяя остальным все меньше времени и слов, последнему только поправил покосившуюся эмблему и проговорил:
— Направо! Вниз шагом марш.
Внизу, урча моторами, стояли два автобуса. Зашипела, переломилась дверь одного из них, впуская в теплый салон. У шофера за стеклянной стенкой пела Пугачева:
Автобус заурчал сильней и мягко покатил по блестящей укатанной дороге, неся в большом своем теле горячий рой голосов, блеск пуговиц и глаз. Все были какими-то другими. Даже тот, кто не разговаривал и не смеялся. Как-то непривычно было видеть лица, знакомые в другой обстановке, в этом «гражданском» автобусе, где вокруг водителя улыбаются полуобнаженные женщины, а на спинах сидений — знакомые, очень знакомые надписи «Юра + Наташа == любовь!», а за стеклянной перегородкой хохочет Пугачева.
Сидящий рядом повернул ко мне лицо, спросил неожиданно:
— Лауров, тебя как по имени?
— Зинур. А тебя?
— Андреем…
Он из Волгограда — земляк почти… Женат. Жена сына родила за две недели до повестки. Жаль, второго не успел, а то бы через полгода домой…
— Только никому, ладно? А у тебя… невеста, да?
— Что? А, да.
— …строиться возле автобуса! Навстречу летит лиловый в сумерках снег, скрипит под множеством сапог… И — бьет в глаза необъятный свет.
В брызжущем издали свете переливаются громадные белые колонны, они уходят куда-то в черную высь, посверкивая инеем… А между ними… между ними текут и текут пестрые волны. Это люди. И даже не видно отдельных людей, а просто болят глаза от колыханья ярких пятен, и глаза не вмещают все это, и только вспыхивает в них остро и неясно…
— На месте… стой!
Бух-бух. Колонна остановилась у подножия каменной колонны.
— Вольно. Перекурить на месте.
Разом зашумело вокруг:
— Колек, покурим?.. Дай сигарету, братан! Пошел ты… — Тут и там завспыхивали огоньки, проткнули сумерки и закачались в них багровые точки.
— Держи, оставишь.
Это Андрей протянул мне сигарету.
Пришел Вайсбард — и полетели на снег огоньки, закрылись сапогами. Колонна двинулась ко входу, где золотились старинные с завитушками фонари.
В фойе калейдоскоп был еще ярче — люди скинули шубы и пальто. Женщины… Женщины несли пышные прически, все так блестели, переливались, они проносили свои светящиеся глаза и яркие улыбки, улыбки, улыбки… Мужчины, обтянутые костюмами, вышагивали рядом неторопливо и уверенно, они держали этих женщин под руку и, слегка поворачивая головы, поглядывали по сторонам.
Мы стояли в стороне. Ждали, когда все пройдут в зал. Вайсбард сказал, что билеты у нас на свободные места.