— Но это же давно было…
— А какая разница? Было ведь? Было. Человек-то тот же самый! Себя же он не заменит теперь. Если вот… — Журавлев показал рукавицей на семенящего мимо зэка в шапке с подвязанными ушами, — если вот он, который за две пачки чая отдается, заявит вдруг, мол, все — я теперь по-другому жить буду, зовите меня пацаном… Да кто же его слушать будет!
Он набрал в пригоршню чистого снега, лизнул и заговорил опять:
— Нет, брат, вины маленькой и большой. Есть просто вина, вот и надо расплачиваться за нее, какой базар может тут быть…
— Но… не всякий же так сможет.
— Как?
— Ну, вот у вас там… Каждый поступок свой контролируй, каждое слово… Тяжело же все время так.
— Да почему у нас? Что тут, что на воле — понятия-то должны быть одни. И потом, зачем контролировать? Если ты человек, то и поступай по-человечьи. Что тут тяжелого?
— А если… ну никак невозможно? Условия если мешают?
— Этого не может быть, — очень спокойно сказал Журавлев.
— Ну не смог, допустим, человек противостоять?
— Так лучше ему не жить. Зачем? Я, например, сюда не стремился, но, если бы все это повторялось сначала, я бы точно так же поступил…
Я уже знал, что он сидит за убийство.
— Я понимаю тебя, брат, — он опустил голову, потом снова поднял на меня искрящиеся свои глаза. — Вы и не только для нас конвой, вы и для себя конвой. Ну что поделаешь, надо выдержать. Надо. Это там, на свободе, легко быть хорошим. Там можно всю жизнь прожить и никто не узнает, кто ты есть на самом деле. А вот когда жизнь эта загонит на самую верхнюю точку, тогда и видно станет. Но зато, если ты и здесь остался при своих понятиях, значит, с тобой все в порядке. Я опять за себя скажу, ты уж прости за это, но… пусть меня на куски разорвут, я на колени не встану. Перед самим собой не встану. И прежде чем меня разорвут, я сам не одному горло перерву.
Он сказал это спокойно, но так, что я понял: перервет.
— Я понимаю, не всякий так может, но тут или — или. — Он стряхнул снег с рукавицы, посмотрел по сторонам. — Ну, побегу я, Зинур. Смена на подходе…
Журавлев, согнувшись, пробежал за щебневой кучей, потом выпрямился и пошел. Он шел, высокий, чуть подавшись вперед, синий шарф развевался…
В батальоне поселились два слова: «Едет генерал!» Об этом говорили всюду: на вечерней поверке, на разводе караула, на утреннем осмотре… Он, как было объявлено, приедет через три дня. Хотя писарь из штаба шепнул кому-то, что приедет он через неделю, а шофер Мамонтова уверял, что он вообще не приедет, а если приедет, то не к нам, а во второй батальон; зато повар клялся, что генерал нагрянет через пять дней, и непременно ночью, чтобы с ходу проверить боеготовность — поднять полк по тревоге. Повар сам слышал, как об этом говорили за обедом офицеры.
Утром и вечером старшина выдавал десять кусков черного шершавого мыла. Мыло сострагивали ножами прямо на пол, а потом — щетки, и сапоги скрывались в пене… А из прыгающего шланга, подсоединенного к батарее, хлестал белый кипяток. Полы горели до вечера. Вечером по батальону метался рык старшины:
— Не ходить по полам! Все в ленкомнату устав учить!.. Куда ты прешь, черт деревянный!..
Но на чистых полах еще четче оставались следы сапог, старые царапины от подковок дембелей выделялись резче… «Батальон, строиться!» — ревел старшина.
Приходил замполит. Доставал из кармана беленький платочек и проводил им по облезлому линолеуму. Молча показывал. И уходил…
Готовили шинели. К постоянным словам «щетка», «мыло», «плинтуса» добавилось: «ножницы», «бирка», «линейка»… Шинели подрезали, опаливали спичками обрезанные края, чтобы не лохматились; на обратной стороне воротника пришивали обклеенные полиэтиленом бирки с фамилией и номером взвода (прежние бирки оказались неправильными); на подкладке фамилии выжигали хлоркой. Ложась, клали шинель с собой. Но они все равно пропадали. С них потом срывали бирки, вырезали кусок подкладки с фамилией…
Я проснулся и услышал торопливо утихающие шаги босых ног. Было темно. И — шинели не было… Идти искать ее по чужим взводам?.. Темнота раздирала глаза, красные пятна плыли… Если завтра Зайцев увидит меня без шинели…
Я встал. На ощупь пошел, выбрался на другую половину. Там было не так темно — в конце казармы горела крохотная лампочка.