Почему-то, когда идешь просто так, ничего не слышно. А сейчас суставы ног хрустят так отчетливо, и пол так громко скрипит…
На верхней койке, свернувшись калачиком, спал «чекист».
Я приблизился и уловил его теплое дыхание. У него шевелились во сне тонкие брови, губы приоткрылись, и зуб поблескивал… Шинель его лежала поверх одеяла.
Я медленно приблизил руки к приподнятому воротнику шинели, глядя на его шевелящиеся брови. Я ощутил пальцами колючесть воротника. Новая… Сначала приподнял шинель, чтобы не задеть спящего. А затем — снял ее тихо-тихо, не сводя глаз с его закрытых век.
Утром, когда караул вооружался, к нам подошел сержант Кацупа с четвертого взвода. Он был из молодых сержантов. Подошел к Зайцеву.
— Дай я у твоих шинели посмотрю? — попросил он.
— Зачем? — приподнял бровь Зайцев, неторопливо набивая магазин патронами. Щелк! Щелк!
— У моего чекиста шинель ночью украли. Может, твои…
— Иди отсюда, — сказал Зайцев, не поворачивая головы.
Щелк! Щелк!
— Нам же сегодня на жилую, — говорил Кацупа, глядя ему в лицо. — В чем он на развод выйдет? — Он стоял, напрягшись, и губы его подрагивали.
Щелканье прекратилось.
— Ты уйдешь или нет? — Зайцев посмотрел на него внимательно.
Кацупа еще секунды две смотрел ему в глаза. И отошел. На вышке я нашел в кармане шинели письмо (шинели мы одевали под полушубок). Обратного адреса не было, просто написано внизу: «От Татьянки». Я развернул листок в крупную клетку. Он весь был усеян словами, даже на полях были приписки. Буквы не умещались в клетках… А в конце — красный отпечаток губ и строчки-завитушки:
Я отворачивался от летящих в лицо кусков мокрого снега, мусолил во рту потухший окурок и — читал. Не было вздрагивающей от ветра вышки, остекленевшего полушубка, и этого бешеного снега — не было. А были слова, выпрыгивающие из клеток:
«Милый-милый Андрюшенька!!! Как я рада, что наконец знаю, где ты теперь находишься. Теперь можно писать хоть каждый день. А я сама связала тебе носки. Только немножечко осталось довязать, и я сразу вышлю их тебе. И меду вышлю. У нас погода — не очень: туман, дождик, сырость… Зато у вас, наверно, зима — настоящая. Я даже завидую тебе. Хоть бы раз увидеть настоящую русскую зиму! А что ты делаешь в свободное время? С кем дружишь? Передай своим друзьям от меня огромный привет…»
Заканчивалось письмо так:
«Целую 1000000000 раз! Твоя навсегда Татьянка».
Я достал спички, зажег холодный окурок. И поднес дрожащий огонек к словам «где познакомились мы!». Слова сразу скривились, исчезли.
А когда черный шуршащий комок упал к ногам, на нем бледнели сгоревшие слова.
Генерал вот-вот приедет. А завтра — строевой смотр. Вернулись со службы, опять щетка, мыло, сапоги в пене, вода хлещет. Потом — ножницы, полиэтилен, линейка. Шинели, шинели, шинели…
На вечерней поверке Вайсбард появился с линейкой. Подошел к одному. Наклонился, стал измерять расстояние от пола до края шинели.
— Где тридцать два сантиметра? Где тридцать два сантиметра? В быткомнату!
Подошел к другому. Есть тридцать два сантиметра. Нет номера взвода на бирке. Где? Что? В быткомнату!
Скоро в быткомнате не стало места, исправлять недостатки садились в коридоре.
— Через час доложите о готовности, — сказал замполит дежурному. И пошел, пощелкивая линейкой по голенищу ярко-черного сапога.
Через час выстроились.
У одного шинель оказалась не длиннее, а наоборот — короче.
— А чево я сделаю? — простуженно сипел солдат. И хлопал глазами. — Кусок пришью?
— Что хотите делайте. В быткомнату! Солдат побежал не в быткомнату, а вниз по лестнице. Наверное, в автороту.
— Значит, спать не хотим? — говорил замполит, щелкая линейкой.
Хотел батальон спать или не хотел, но отбоя все не было. Лязгали ножницы, удушливый запах хлорки резал горло; взад-вперед ходили и ходили солдаты…
— Да пошел он! — сказал Замятин. И замашистым шагом ушел на другую сторону — спать. Встали и ушли еще несколько.
— Все равно он поднимет, — говорил им Кучеров.
— Идет он… — отвечали те.
Еще раз построились. И осмотр закончился.
Началась вечерняя поверка.
— Ночная! — крикнули с правого фланга. Вайсбард пощелкивал ненужной уже линейкой, ничего на это не сказал. Наверное, он тоже устал.