Ехали сверстники, ехали туда, где очень нужны, где их очень ждали. Ничего им не было страшно.
Сейчас повторялось то же: Юля открывала газету и читала — едут. Включала радио — едут. Да она сама в типографии набирала письма сверстников в газету. Они откликались на призыв к молодежи. Готовы ехать на Север, на Восток — прокладывать железные дороги, возводить заводы, строить новые города! Что же, ей только и остается, что читать про других?
Прямо из типографии она рванулась в райком. Подала заявление. Через два дня ей вручили путевку.
…Смятенная и подавленная, вышла Юля на вокзальный подъезд. Глаза ее были печальны. Пряди рыжеватых курчавых волос растрепались.
Где-то позади раздались звуки духового оркестра. На платформе начинался митинг.
Через десять дней, когда вернулся из командировки отец, Юля собралась в дорогу.
Мать была еще слаба. Юля простилась с ней дома. На вокзал проводили ее отец и Славик.
— Может, мама свалилась… из-за тебя? — негромко сказал отец, когда они присели на скамье в зале ожидания. — Справку не забыла?
— Тут она! — Юля похлопала по нагрудному карману лыжной куртки. — Не знаю… Но в чем моя вина? Переубедить маму я не могла.
— Да-а-а… — протянул отец, поправляя очки.
— Софья Александровна, мать Игоря, сказала: «Это благородный почин. Человеческой совести нужны хорошие, благородные поступки».
— Нужны, нужны! — Отец застегнул пуговицу на кармашке Юлиной куртки. — Игорь уехал?
— С первым составом. На вагонах: «Вперед, на Север!», «Принимай, Север, посланцев комсомола!» На вокзале оркестр…
— А ты вот без музыки. Обидно?
— Только бы добраться.
— Если хочешь, я позвоню в Мурманск, у меня там знакомый, он тебя встретит, посодействует.
— Не надо.
— Не надо так не надо.
Гулкий вокзальный радиоголос объявил посадку. Юля вскочила, схватилась за ручку чемодана.
— Поставь, — сказал отец. — Успеем.
Они переждали, пока у дверей на перрон рассосалась пробка, потом вышли на платформу, разыскали вагон. Отец деловито осмотрел купе, взгромоздил чемодан на верхнюю полку, перебросился двумя-тремя словами с попутчиками.
— Напишешь, как приедешь?
— Обязательно, папочка.
— Мм… Может, все-таки позвонить?
— Папа, я ведь не маленькая.
— Ну хорошо, хорошо. Давай посидим на прощанье… Да, пора. Есть такая современная поговорка: «Уходя, уходите». Так мы пойдем, пожалуй.
Все втроем вышли из вагона на платформу. Славик уставился на электрические часы под куполом вокзала, где на большом диске циферблата то зажигались, то гасли светящиеся стрелки.
— Юль, пришли медвежонка в клетке… Не забудешь?
Что она могла ему ответить?.. Поцеловала братика, потом прижалась к плечу отца. Ступеньки вагона поплыли, она вскочила на нижнюю, крепко держась за поручень. Отец торопливо протирал стекла очков. Не успел, сунул очки в карман, неуклюже помахал платком. И вот уже не видно ни его, ни Славика.
Это была первая в жизни Юлии Костровой самостоятельная поездка.
Мурманск не так уж далек от Ленинграда. Куда дальше от него уральский рабочий городок Миасс или Таганрог, где Юля проводила летние каникулы. Но в тех путешествиях ее никогда не оставляли без бдительного ока старших.
На Урал она попала совсем маленькой.
От уральских дней запомнилось странное слово «вакуированные», темные мощные стволы заводских труб на бледно-синем морозном небе. Запомнилось, как ходили на почту, мама протягивала в окошечко паспорт и тихо спрашивала всегда одно и то же: «Костровой есть?» И как тут же, на почте, торопливо разрывала конверт и доставала листочки, исписанные мелким папиным почерком. Он писал из какой-то «полевой почты» (дальше шел трудный четырехзначный номер).
Осенью сорок пятого Юля смогла уже сама написать отцу — он все еще служил в армии, — что пошла в первый класс. И хотя мама смеялась: «Ну и написала… как курица лапой!» — Юля была довольна: вот удивится, обрадуется папка!
А в Таганроге она всегда гостила в доме дяди Кеши, старшего брата матери, работал он мастером на заводе «Красный котельщик». Вся семья дяди очень любила ее. И город ей нравился, чем-то напоминал Ленинград — такие же широкие, прямые улицы, залив с белыми крыльями яхт на горизонте. Даже Петр здесь тоже был, и тоже бронзовый, но не на коне, а на скалистом выступе берега, с рукой, властно сжимающей рукоять шпаги.