От общежития ИТР к поселковому отделению милиции двигалась небольшая толпа: рабочие, комсомольский патруль, участковый в черной шинели.
Посредине шел Тюфяков, почему-то без шапки. Кружившиеся в воздухе снежники садились на его лоб, брови. Кто-то догнал его, протянул Тюфякову кепку: «Потерял!» Он не спеша, с достоинством натянул ее на голову. Юлю поразило выражение его глаз: это были все те же светлые, серые глаза сильного, доброго, спокойного человека, но сколько затаенной боли читалось в них!
Увидев Асю Егорову, Тюфяков остановился:
— Письма мне будут — сбереги…
Ася горестно кивнула:
— Эх, Толя, Толя…
…В этот вечер, когда случилась беда, Тюфяков собирался пригласить Руфу в кино. На каждую новую картину он брал билеты для себя и для Руфы, и она никогда не отказывалась. Вообще «чертовски милая» охотно принимала всякое ухаживание, и не только от Тюфякова.
— К ней знаешь как надо ходить? — сказал с усмешкой знакомый Тюфякову бригадир. — Стучи ногами, тогда откроют: руки должны быть заняты…
В комнате, где Руфа жила вместе со счетоводами и табельщицами конторы, ее не оказалось.
Тюфяков медленно побрел по коридору общежития.
Из-за двери доносились обрывки музыки, женский смех. Он прислушался: так смеяться могла лишь одна девушка на свете.
…А жил в этой комнате начальник субподрядной монтажной конторы, лысоватый человек с жирными покатыми плечами по фамилии Померанец. На стройке называли его «Субчик». Померанец вечно ловчил, изворачивался. «Он тебе наряд может выписать и вдоль и поперек, в трех красках переправит — красной, синей и зеленой», — неодобрительно говорили о нем рабочие. Где-то у Субчика были жена и дети, но он и не собирался переводить семью на стройку. В комнате его стояла радиола, и не было почти дня, чтобы оттуда до поздней ночи не доносились звуки джазовых песенок, танцев. «В нашей дыре только музыка спасает от одичания», — объяснял всем этот почитатель искусства.
Тюфяков толкнул дверь.
В оранжевом свете лампы, затененной абажуром, он увидел поднятую крышку радиолы, крутящуюся пластинку.
На грязной, засыпанной папиросным пеплом скатерти темнело в стаканах недопитое вино, валялась апельсиновая кожура, конфетные обертки.
Визгливо звучал бойкий мотивчик.
Тюфяков не узнал сначала Игоря: тот сидел на тахте в полутьме. Субчик танцевал с Руфой.
Тюфяков увидел закинутые на жирные плечи Субчика тонкие и смуглые, прелестные Руфины руки, которые так часто снились ему, и вдруг рванулся к танцующей паре.
— Что ты хулиганишь? — вскочил Игорь.
Тюфяков только двинул его плечом, потом схватил Субчика за воротник.
Игорь бросился на улицу, стал звать на помощь. Перепуганный Померанец с криком: «Хам! Негодяй!» — вырвался из рук Тюфякова и шмыгнул в коридор.
И тут случилось невероятное.
Обезумевший от обиды и негодования Тюфяков стал душить Руфу.
Подоспевшие люди схватили его.
В день, когда в поселке Металлическом был суд над Тюфяковым, злой ледяной ветер сдул с земли снег, обнажил окаменевшую грязь. Мороз щипал щеки, затруднял дыхание. Наружные стены трехэтажного здания стали седыми от инея.
Ася, отпросившись у прораба, с утра уехала в Металлический. Невесело работалось в этот день бригаде.
— Надо же было Анатолию, — вздыхала Ядя, двигая по стене полутерком. — Хлопец такой самостоятельный.
— Мать его жалко, — сказала Нелли. — Сын по комсомольской путевке поехал, гордилась, наверно… А теперь, как узнает…
— А меня за Асю обида берет, — заявила Майка. — Убивается, жалеет дурака, а он только о той вертихвостке и думал.
— Не говори, Анатолий нашу Асю уважает, очень уважает, — возразила Нелли.
— У-ва-жа-ет! — насмешливо протянула Майка. — Пусть бы лучше совсем не уважал. Я же видела… Заведет с Асей разговор, советуется, а тут Руфа пальчиком поманит, и он уже про Асю совсем забыл. А «мамка» ночью плачет. Я же видела…
— Постойте! — воскликнула пораженная Юля. — Значит, Ася была в него влюблена… в Анатолия?
Ядя и Нелли промолчали, а Майка буркнула:
— С луны свалилась!
Никто не произносил имени Игоря, и Юля поняла: из-за нее. Как будто и она вместе с Игорем виновата в том, что Тюфяков попал в беду.
А может, и правда виновата. Виновата и перед Тюфяковым и перед Асей… Восхищалась ею, расхваливала в письмах домой, а чем жила «мамка» душевно, чем мучилась, об этом не догадывалась. Ася! Девушка с Невской заставы. Всю блокаду перенесла. «Кулеш варили из отработанных ткацких гонков, а ткань давали», — вспомнилось Юле, как рассказывала Ася Егорова о людях фабрики «Рабочий», о жестокой зиме 1942 года. Асе тогда было десять лет. Мать ее — ткачиха — научила дочку своей профессии. От матери унаследовала суровую правдивость, прямоту, ясность… «Для государства есть необходимость, — снова вспомнились Юле Асины слова, на этот раз не о прошлом, а о сегодняшнем, о том, почему решила поехать на Север. — Вот я и подумала: для меня на фабрике замену найдут, а там, на Северострое, наверно, каждая пара рук дорога».