Евлампия сказала это почти тоном приказа, но Нюрка не обиделась на ее слова. «Значит, признают все же за старшую, меня посылают!»— подумала она.
В это время снаружи заскрипел снег под сапогами. Нюрка заглянула в окошечко и торопливо зашептала:
— Председатель! Молчите, бабы, я сама…
Гаврила Романович Бороздин носил белые бурки, снег под ними скрипел так же, как под сапогами. Шуба с каракулевым воротником была распахнута. Круглое полное лицо его горело от мороза, узкие, инициативно поблескивающие глазки от яркого снежного света сузились еще больше, и председатель выглядел поэтому особенно хитрым и умным. Вошел он неторопливо, как хозяин в свои владения, и, казалось, ничто его не волновало, никаких экстренных событий в жизни не ожидалось — просто шел мимо и заглянул.
— Здравствуйте, хозяйки! Уже в сборе все — молодцы! Сознательность — дело хорошее, — заговорил он со всеми, глядя на одну Нюрку.
Пелагея вскочила со скамьи, обмахнула ее фартуком и услужливо придвинула к председателю. Тот сел.
— Да ведь не рано уже, Гаврила Романович, — ответила Нюрка за всех, — мы собираемся еще на свету.
— Хорошее дело. Я вас знаю, вы народ сознательный, передовой. Если бы все были такие, как вы, колхоз бы наш уже во-он где был! — председатель показал рукой вперед и вверх. Потом спросил, кивнув головой на котел, вмурованный в печь в углу сторожки: — Кормили?
— Нет еще, не кормили. Нечем кормить, Гаврила Романович.
— Да, я знаю, трудно вам, время сейчас такое, переходное. Переходный этап, можно сказать. Весна на подходе, трудности роста…
— Скоту труднее, чем нам, — вставила свое замечание Евлампия.
Председатель мельком взглянул на нее и опять заговорил, обращаясь только к Нюрке.
— Конечно, и скоту трудно. Трудности роста, говорю. Животноводческая проблема в нашем колхозе еще не решена. По мясу и молоку мы еще не на первом месте. Но мы примем меры и догоним. Догоним и перегоним! А корму я вам достал немного для начала. Сейчас, Нюра, явись ко мне, получишь выписку, оформишь наряд.
— Спасибо, Гаврила Романович! — искренне обрадовалась Нюрка, что ей не придется ходить, канючить, ругаться со встречными и поперечными.
— А раньше-то где выписки были? — не удержалась опять Евлампия.
— А ты помолчи! — оборвал ее председатель. — Я не с тобой разговариваю.
— Помолчать можно!
— Вот так-то лучше. Старшая здесь Нюрка, а не ты. К порядку привыкать надо. Тогда во всем порядок будет. И корма будут и все такое. Затапливай-ка печь лучше.
Печь начала растапливать Палага, а Лампия осталась сидеть на месте. Казалось, Палага хотела угодить председателю.
Бороздин сделал вид, что не заметил непослушания Лампии. Он продолжал:
— Конечно, вам нелегко. Были бы корма — может, и у нас бы свои героини были. Я же все понимаю. Конечно, всем вам отличиться хочется. Про Смолкину слыхали? — вдруг задал он вопрос.
Женщины молчали. Бороздин уселся поплотнее на скамейке, распахнул шубу еще шире — в печи показался огонек.
Ответила Нюрка:
— Как не слыхать? Знаем. Не иностранка какая-нибудь.
— Вот-вот, не иностранка. Свой человек, трудовой. Из соседнего района. А как высоко ее подняли! Вот ты, Нюра, тоже могла бы в люди выйти.
— Как это я могла бы?
— А так и могла бы. И можешь! Мы поддержим, поможем. Только захотеть надо.
Палага молчала, а Евлампия опять сказала свое и сказала со злобой:
— Она все может, если совесть потеряет. Она выскочит.
Нюрка чуть не заплакала от обиды:
— Ну что я тебе сделала? Ну что ты опять на меня?
А Бороздин обиделся не за Нюрку, а за Смолкину.
— Вредный ты элемент, — сказал он, тыча толстым коротким пальцем прямо в глаза Евлампии. — Говоришь много, а толку мало. В старое время таким людям, как ты, языки отрезали.
— Так теперь не старое время. Теперь за правду языки не отрезают.
— И как ты смеешь говорить такие слова, — продолжал председатель, — про знатного человека, про товарища Смолкину?
Евлампия повернулась к нему всем корпусом, словно приготовилась к прыжку:
— Разве я что-нибудь про Смолкину сказала? Вы что, товарищ председатель?
— А про чью же ты совесть говоришь?
— Я ее, Смолкину, в глаза не видела.
— А про чью же ты совесть говоришь? — повторил Бороздин.
Но он, должно быть, не оценил характера и ума своей колхозницы, иначе бы не повел разговор с ней в таком тоне. Он пришел сюда совсем не за тем, чтобы отчитывать свинарок, упрекать их в чем-то, вызывать на спор, на брань. Он пришел, чтобы наладить с ними добрые отношения перед приездом Смолкиной, о чем его предупредил телефонный звонок из райисполкома. Бороздину хотелось, чтобы перед приездом делегации — так он мыслил себе появление свинарки Смолкиной в его колхозе, ведь не могло же быть, чтобы она разъезжала одна, — чтобы до этого на свиноферме был наведен порядочек, насколько позволяли возможности, чтобы и помещение и сами свиньи выглядели более или менее опрятными, приличными, чтобы все было приличным. На свиноферме он бывал редко. Колхоз стал очень крупным, везде не поспеешь. А когда начинались серьезные перебои с кормом, он старался вообще туда не заглядывать. По текущим вопросам всегда можно было получить информацию от подчиненных, в том числе даже от Нюрки, вызвать ее в свой кабинет. И сейчас председатель хотел вести свой разговор только с Нюркой, как со старшей свинаркой, хотя обращался как бы ко всем сразу. Сбили его злые реплики Евлампии Трехпалой. Такие реплики председатель называл подрывными и старался не допускать их, обрывать их сразу при любых обстоятельствах. А вот не сумел на этот раз.