Вьетнам был дрянным делом
Когда колеса шасси нашей «Птицы свободы»[43] оторвались от взлетно-посадочной полосы аэропорта Таншонныт, спонтанное ликование двухсот военнослужащих, находившихся на борту, было красноречивее любых слов. Безусловно, я был единственным пассажиром на борту, который испытывал смешанные чувства по поводу отъезда из Вьетнама. Когда пилот объявил, что мы полетим через Японию и Аляску на базу ВВС Трэвис в Калифорнии, салон самолета наполнился еще одним, более громким радостным возгласом. Что же касается меня, то я оцепенело сидел в своем кресле и размышлял о том, какие странные силы действуют на мое сознание, вызывая столь противоречивые чувства относительно того, что я только что пережил в провинции Хаунгиа. Вот я сижу здесь, тот самый капитан Херрингтон, который никогда не хотел ехать во Вьетнам, и жалею себя и проклинаю армию за то, что мне приходится возвращаться домой. Но остался ли я и в правду тем же самым человеком? Офицер-разведчик, который двадцать месяцев назад неохотно сошел с трапа в Таншонныте, прибыл туда с головой, забитой предвзятых представлений о войне во Вьетнаме — и все они были получены опосредованно. И тот же человек, который сейчас с неохотой покидал Сайгон, только что получил возможность проверить эти представления на практике, и результаты этой проверки оказались одновременно и унизительными, и поучительными.
Незадолго до моего внезапного отъезда из Хаунгиа я получил письмо от брата с просьбой дать личную оценку шансов на выживание Южного Вьетнама в связи с быстрой вьетнамизацией войны. Пока мой самолет летел в Калифорнию, я попытался собраться с мыслями и сделать несколько заметок. С помощью этих записей я и попытаюсь ответить на вопрос брата.
Первое, что я отметил, — это то, что из-за моей сильной эмоциональной вовлеченности в войну — вовлеченности, которую нельзя было отбросить, просто сев в самолет, летящий в Калифорнию, — было крайне сложно объективно оценить ситуацию. После двадцати месяцев жизни и боев с вьетнамцами в Хаунгиа я, естественно, желал им успеха. Размышляя о гибели сержанта Арсенó, Фитя, полковника Тханя и сотен других людей, которых я видел убитыми и ранеными, сама мысль о том, что все усилия могут оказаться напрасными, была невыносима. И все же я напоминал себе: «Одного желания недостаточно. Не верь тому, что ты чувствуешь, а обращай внимание на то, о чем думаешь, основываясь на том, что ты видел».
Одной из неоспоримых реалий Вьетнама, который я покинул в 1972 году, был необычайно высокий моральный дух южновьетнамских военных. Это напрямую вытекало из их упорного и впечатляющего противостояния ожесточенному наступлению Нгуен Хюэ ханойских войск. Строго с военной точки зрения увиденное в Хаунгиа внушало оптимизм. Я не мог забыть ни побед наших ополченцев над НВА, ни горделивых войск 21-й южновьетнамской дивизии после успешных боев с северовьетнамцами в провинции Биньлонг, ни гордых солдат 83-го пограничного батальона рейнджеров, демонстрировавших свои боевые трофеи. Южновьетнамские военные, безусловно, чувствовали, что они приняли на себя нокаутирующий удар противника, а затем вернулись, чтобы отбить больше, чем взяли. Конечно, в некоторых сражениях важную роль сыграла американская авиация, но у южновьетнамцев были все основания гордиться действиями собственных ВВС. И именно южновьетнамские войска, а не американские, противостояли тринадцати дивизиям Ханоя и проливали кровь, защищая свою землю. Наконец, нельзя забывать и о том подъеме морального духа южновьетнамцев, который был вызван решительным ответом президента Никсона на натиск Ханоя. Наши вьетнамские союзники восприняли решение о минировании гаваней и водных путей Северного Вьетнама как явный признак того, что президент намерен придерживаться наших обязательств перед ними. Я находился на командном пункте провинции Хаунгиа, когда президент объявил о своем ответе на нападения Ханоя. При упоминании о минировании мои вьетнамские коллеги разразились бурным ликованием, жали мне руку и настаивали на походе в столовую за холодным пивом, чтобы отпраздновать это событие. В общем, на момент моего отъезда моральное состояние наших вьетнамских подопечных ободряло.
Но я стал жертвой смешанных чувств по отношению к южновьетнамским военным. С одной стороны, я испытывал глубочайшее уважение к тому, что мне довелось увидеть в войсках ополчения и региональных сил, — но при этом приходилось напоминать себе, что я видел «лучших во Вьетнаме». Что касается частей регулярной южновьетнамской армии — АРВН, — то здесь я увидел крайности, которые просто пугали. После того как подразделение 25-й дивизии выбило северовьетнамцев из одной деревушки в уезде Чангбанг, военнослужащие АРВН разграбили только что освобожденные дома, погрузив на бронетранспортеры практически все имущество, которое не было закреплено. И я вспомнил позорную неспособность плохо управляемых войск 25-й дивизии сравниться с агрессивными действиями наших ополченцев в ходе решающих боев в мае 1972 года. Восемнадцатая дивизия, которую мы в шутку называли «стальным кольцом», в одних случаях действовала хорошо, в других — очень плохо[44]. Кроме того, я должен был помнить, что эти две дивизии были, пожалуй, худшими регулярными южновьетнамскими соединениями. В отличие от них, подразделения рейнджеров АРВН и другие регулярные части, сражавшиеся в Анлоке и на «кровавом шоссе № 13», проявили себя героически. В целом, я видел впечатляющие боевые действия многих вьетнамских подразделений. В Хаунгиа мы видели, как отряды ополченцев продвигались в сильно заминированные районы, куда не решилось бы заходить обычное американское подразделение.
43
Реактивный пассажирский самолет Douglas DC-8 «Freedom Bird», выпускавшийся с 1958 по 1972 год (прим. переводчика).
44
К чести 18-й дивизии, она оказала героическое сопротивление трем северовьетнамским дивизиям у Сюанлока в крайние дни коммунистического наступления на Сайгон в 1975 году (прим. автора).