Но для того чтобы в полной мере оценить действия вьетнамского солдата, необходимо учесть еще одну переменную — образ правительства Южного Вьетнама в восприятии человека с винтовкой М-16. Американцы интуитивно склонны реагировать на слово «политика» со скептицизмом, особенно после Уотергейтских разоблачений. Традиционно мы воспринимаем политиков как оппортунистов, которые делят свое время между наполненными дымом кабинетами и предвыборной кампанией, целуя младенцев в бесконечном стремлении к переизбранию. Но это благожелательный стереотип, и в целом мы уважаем наших политических лидеров.
В Южном Вьетнаме дело обстояло иначе. Одной из самых тревожных реальностей Вьетнама, с которой я познакомился в 1971 и 1972 годах, был почти повсеместный цинизм народа по отношению к своему правительству. С учетом того, что средний вьетнамский солдат не мог испытывать к руководству своей страны тех положительных чувств, которые мы, американцы, склонны испытывать к нашей системе, с вьетконговцами и северовьетнамцами сражался он замечательно. Проправительственные настроения, как правило, сводились к твердому убеждению, что каким бы несовершенным ни было центральное правительство, оно все же гораздо предпочтительнее авторитарного коммунизма. Повсеместная мелкая коррупция в национальной полиции и среди государственных служащих в Хаунгиа являлась повседневным фактом жизни, с которым сталкивались наши советники и с которым приходилось бороться жителям. Мы знали, что это серьезное уязвимое место и что это дает основания для вьетконговской пропаганды (а может быть, это была вовсе не пропаганда?). Мы также понимали, что если правительство рассчитывает победить коммунистов, коррупция должна быть искоренена. Но мы просто не могли ничего с этим поделать, будучи военными советниками низшего звена. Когда один вьетнамский друг предупредил меня, что мои настойчивые расспросы об истоках сильной вьетконговской организации в одной из общин «приведут тебя к неприятностям», я спросил, не имеет ли он в виду, что вьетконговцы могут пометить меня для уничтожения. Он уклончиво ответил, что моим любопытством расстроены не коммунисты. Конечно, он имел в виду, что кому-то в руководстве общиной не нравится, что американец копается в его миске с рисом. В Хаунгиа мы узнали, что зачастую существует прямая и неразрывная связь между силой революции в той или иной общине и качеством местных представителей сайгонского правительства. Там, где правительственные чиновники были особенно эгоцентричны и коррумпированы, вьетконговцы, как правило, процветали. Все было взаимосвязано. И по этой причине уничтожение коммунистических солдат или арест легализованных сотрудников Вьетконга сами по себе не являлись панацеей для проблемы безопасности Хаунгиа. Конечно, такие вещи позволяли выиграть время, но ни в коей мере не могли устранить то, что коммунисты называли «противоречиями» южновьетнамского общества, подпитывающими революцию. Трагическая и опасная ирония этой дилеммы заключалась в том, что, несмотря на бородавки на носу южновьетнамской политической системы, подавляющее большинство населения все равно предпочитало ее коммунистической альтернативе. Однако из-за наличия этих «противоречий» незначительное меньшинство населения Южного Вьетнама было вынуждено согласиться с тем, что марксизм-ленинизм в ханойском стиле является правильным лекарством от болезней южновьетнамского общества.