Эти решительно настроенные повстанцы пользовались поддержкой хорошо обеспеченного ханойского правительства и безвозмездно пользовались убежищами на территории двух якобы нейтральных соседних стран. В этих условиях сайгонское правительство просто не могло позволить себе подставить слабый фланг под удар оппортунистических коммунистов. Результат был предсказуем. Относительно небольшое число сторонников коммунистов в общинах Южного Вьетнама сумело взять в руки большую дубинку, и повстанцы получили власть и влияние, которые были совершенно непропорциональны их реальной базе поддержки. Вылетая в тот день обратно в Штаты, я знал, что теперь могу ответить на вопрос полковника Вайсингера, который он задал мне, — почему вьетконговцев не испугала мощь и сила Южного Вьетнама. Почему эти измученные и затравленные партизаны не могли осознать безнадежности своего дела? Ответ, который в то время ускользнул от меня, был прост — вьетконговцы верили, что сила и мощь сайгонского правительства находятся в Вашингтоне, а западные люди никогда не смогут одолеть решительного азиатского врага. Для истинных последователей Вьетконга настоящая проверка сайгонского правительства произойдет только после того, как американцы уедут домой.
Еще одним аспектом конфликта была парадоксальная роль самих американцев. Проще говоря, мы были одновременно и избавителями, и проклятием южновьетнамцев. Безусловно, американское военное вмешательство в 1965 и 1966 годах было необходимо для того, чтобы вытащить для Сайгона каштаны из огня, однако я вновь и вновь видел явные свидетельства того, что наше присутствие было также и помехой. Один перебежчик из Северного Вьетнама даже сказал мне, что многие его друзья твердо верили в необходимость американского присутствия на юге. «Идите на юг и бейте американцев» — это был слишком хороший призыв, чтобы его упустить. Конечно, лозунг «Идите на юг и убивайте своих вьетнамских собратьев» не сработал бы никогда, что и было так наглядно продемонстрировано показаниями До Ван Ланя. Наше присутствие усиливало антиколониальную пропаганду коммунистов, позволяло Ханою использовать ксенофобию южновьетнамцев и подкрепляло заявления вьетконговцев о том, что сайгонское правительство является незаконной марионеткой американцев.
Американизация войны в шестидесятые годы и последующее направление советников на нижестоящие уровни вьетнамского командования, вероятно, породило столько же проблем, сколько и помогло решить. Было практически неизбежно, что повсеместное присутствие американских частей и советников приведет к ослаблению офицерского корпуса Южного Вьетнама в глазах своих солдат и вьетнамского народа. Чтобы установить эффективные рабочие отношения со своим вьетнамским коллегой так, как это удалось сделать полковнику Бартлетту, требовался исключительно чуткий американский офицер. Большинство американцев просто оказалось не готово к выполнению этой деликатной роли, о чем свидетельствует мой неудачный опыт работы в Дыкхюэ. Чаще всего американские советники вызывали недовольство своих коллег или просто терпели их как источник дополнительного бензина и боеприпасов. Если бы каждый раз, когда я слышал, как вьетнамец грубо отзывался об американском советнике, мне давали доллар, я бы разбогател; но я бы стал намного богаче, если бы всякий раз, когда я слышал, как американский советник уничижительно отзывался о своем вьетнамском коллеге, мне давали пятицентовик.
Отчасти проблема заключалась в языковом и культурном барьере между нами — барьере, который советнику было практически невозможно преодолеть. Американцы и южновьетнамцы во многих отношениях жили в двух разных мирах, и мне всегда казалось удивительным, что нам все-таки удалось чего-то добиться вместе. Многие американские советники относились к вьетнамцам как к малообразованным и обездоленным детям. Во время моей командировки в Дыкхюэ, штаб Командования американских войск во Вьетнаме был вынужден запретить использование выражения «маленькие люди», которое советники регулярно употребляли по радио, обращаясь к вьетнамцам. Гордые вьетнамцы чувствовали и возмущались этой непреднамеренной практикой снисходительного отношения к ним. Тысячи вьетнамцев выучили английский язык, и они гордились этим достижением, но из многих тысяч американцев, прошедших обучение иностранному языку, лишь немногие научились по-настоящему говорить по-вьетнамски. По иронии судьбы, в итоге сложилась ситуация, когда американцы смотрели на вьетнамцев свысока, а те в свою очередь тоже смотрели на американцев свысока. Слишком часто вьетнамцам мы казались заносчивыми, бестактными, грубыми, легковерными и расточительными. Американцы любили собак, но не уважали ни стариков, ни древние вещи, оскорбляли всех и всё вокруг бурным, несдержанным поведением и некрасивой демонстрацией богатства. Способность американцев покупать вьетнамских женщин вызывала глубокую неприязнь практически у всех вьетнамских мужчин. Даже разговор с американцем, выходящий за рамки служебных обязанностей, для любой вьетнамской женщины, задумывавшейся о браке с вьетнамцем, являлся сущим проклятием. Я слышал и наблюдал тысячи разговоров во Вьетнаме, и редко можно было услышать, чтобы об американцах говорили уважительно. Вместо этого вьетнамцы употребляли такие фразы, как «этот американский парень»[45], или использовали личное местоимение «он» или «его», которое в их языке используется только для животных и маленьких детей (но). Вьетнамцы придумали множество изощренных способов говорить о своих американских советниках так, чтобы американец не мог понять, что предметом разговора является он сам. Поскольку многие советники понимали фразу ко ван ми (американский советник), вьетнамцы избегали ее, используя вместо нее такие выражения, как «голубоглазый парень», «мистер Высокий Нос» или «западный парень», и это лишь некоторые из многочисленных уловок, которые я подслушал.