Вьетнамец оказался не единственным, кто покинул Сайгон в тот день с положительными впечатлениями. Я тоже оказался очарован городом, который за полтора года до этого так меня покоробил, что я с радостью получил приказ отправиться в провинцию. Все шрамы разросшегося города, который тогда казался таким уродливым, все еще были на месте, но мой взгляд был устремлен в иное место. Когда мы отправились в обратный путь в Баочай, я понял, что на самом деле показывал Сайгон с гордостью.
В результате поездки в столицу наши с Ланем отношения как-то коренным образом изменились. Как будто инцидент с М-16 и день, проведенный вместе в городе, позволили устранить затянувшийся барьер на пути к взаимному доверию — барьер, который упорно напоминал нам обоим о том, что мы должны быть врагами. Я перестал нервно оглядываться на Ланя на каждом светофоре, опасаясь, что он выпрыгнет из джипа и исчезнет в толпе. Когда мы вернулись в Хаунгиа, я встретился с капитаном Сангом, и мы решили, что пора приступать к реализации нашего плана по вербовке До Ван Ланя.
Лучшее, что есть в Республике Вьетнам
До Ван Лань действительно был очень беспокойным молодым человеком. Однажды вечером, вскоре после нашей сайгонской экспедиции, мы вдвоем просидели почти всю ночь, пока Лань раскрывал себя больше, чем когда-либо прежде. Он признался, что его смущают многочисленные несоответствия между тем, что ему рассказывали о Южном Вьетнаме, и тем, что он увидел за девять дней, прошедших с момента его пленения. Он признался, что искренне верил в свой долг идти на юг и сражаться с американцами и был потрясен, когда узнал, что на самом деле он и его товарищи сражаются с другими вьетнамцами.
Лицо Сайгона усугубило его растерянность. Он был слишком умен, чтобы воспринять увиденное без резкой реакции. В столице он тщетно искал свидетельства массового американского присутствия и пришел к выводу, что либо американские войска, о которых ему говорили, очень хорошо спрятаны, либо их просто не существует. Я заверил его, что верно последнее, и предложил отвезти его в Вунгтау, чтобы он сам убедился в абсурдности утверждения о том, что там спрятаны две американские дивизии.
Лань улыбнулся, вспомнив, как он был абсолютно уверен, что я буду его пытать и впоследствии казню. Когда его южновьетнамские тюремщики выгнали его из камеры и сказали, что его хочет видеть американский капитан, он ожидал самого худшего. Прошло несколько дней, прежде чем он осмелился надеяться, что американцы не такие уж чудовища, как ему рассказывали.
Лань рассказал мне о разговоре, который состоялся у него вскоре после пленения с одной из южновьетнамских женщин, которая стирала белье для 43-й группы советников.
— Зачем вы проделали весь этот путь по тропе Хо Ши Мина и напали на нашу провинцию? — спросила женщина.
— Я пришел освободить вас от американцев, — гордо ответил Лань.
— Освободить? — насмехалась женщина. — Нам не нужно освобождение. Мы и так свободны делать то, что хотим. Если я хочу надеть фиолетовую блузку, я ее надену. Если я хочу пойти на рынок, я иду. Спасибо большое, но нам не нужно освобождение армией Северного Вьетнама.
Лань был разочарован тем, как его и его товарищей встретили на территории Южного Вьетнама. Жители южных деревень отнеслись к ним равнодушно, а большинство из них и вовсе покинули свои дома при их приближении, опасаясь оказаться в эпицентре надвигающихся боев. Заверения политруков полка, что их встретят как освободителей, оказались пустыми. Благосклонно их встретило лишь несколько революционных семей. Романтическая картина южновьетнамского крестьянства, соединившего оружие со своими северовьетнамскими освободителями, которую рисовали политические функционеры на севере, просто не выдержала испытания реальностью. Большинство южновьетнамцев, с горечью констатировал Лань, хотели мира, а не освобождения, и поэтому были склонны винить его и его товарищей в развязывании войны. Никто, похоже, не был благодарен им за жертвы, принесенные во имя революции. Все просто не сходилось.
В Сайгоне Лань испытал смешанные чувства. Ханой, с гордостью объяснил он, был безмятежным и красивым, не омраченным наплывом автотранспорта, с которым он столкнулся в Сайгоне. В этом смысле он предпочитал Ханой. А вид калек, потерявших конечности и просящих милостыню на улицах Сайгона, поверг его в шок — на севере такого бы не допустили. Лань был потрясен обилием товаров народного потребления, выставленных на продажу в тамошних магазинах. Он не был готов к таким признакам процветания и изобилия, и оживленные и веселые сайгонцы, спешащие по своим делам, произвели на него неизгладимое впечатление. Он нигде не видел подтверждений ужасных историй о жизни в Сайгоне, которые ходили на севере.