Бабка-кишечница выныривала откуда-то в неуклюжем платке и дружелюбно так – берегись! Сети – это бытийность, и что-то будет порождено – некий знак. Знак – это маук. Каждая эпоха порождает какой-то отход, многие считают, что это вывод, но это отход… Гюн хотел бы уточнить, но она исчезла, и можно было уже не искать. Люди исчезали с внушительной скоростью, резко сменяли друг друга, и вскоре он выронил из памяти маука и удивлялся мыслительной жизни, которая обнаружилась по пути.
Это было место, где жили умные: там стояли люди в кадках классической философии – увязли, но не чувствовали особого дискомфорта и были совершенно уверены, что стоят в нужном месте и в нужное время, и даже поливали себя с намерением существенно подрасти, но вырастали только единицы, остальные просто росли – как простоволосые.
Целые коллективы работали там: ходили исподлобые люди, демонстрировали моду на эмоции, гуляли амбицилы, похожие на истерических змей: идёт-идёт – и вдруг как остановится и посягнет на что-нибудь. Гюн входил в публичное пространство, там лежало социальное сырьё, и можно было использовать его, но он предпочёл обойти. Сзади располагался живой музей. Посетители заглядывали в окошки и видели разнообразные ситуации: в первой комнате человека мотало по углам, и он был израненный до костей в этих углах одиночества, стены выглядели солёными, везде жгло, и почему вам надо это терпеть, спрашивал кто-нибудь из окна. Чтобы оставаться в этой комнате, ведь это комната жизни, так он отвечал, открывая презентацию людей, которые настраивали реальность. Рядом за стеной человек наносил реагенты на лицо, стараясь поярче себя проявить. Другой тренировал жизненепробиваемое тело. Третий дёргался, изображая, будто глисты поедают его изнутри, и сами же зализывают раны, – щекотно. Посетители вздрагивали или смеялись. В последней комнате сидел человек с перекошенным лицом, у него что-то загнивало внутри, и по его объяснению можно было понять, что это мечта, бактериальная мечта, и множество раз ему предлагали удалить, но как он мог удалить: это же мечта, так и жил с гниющей мечтой, не смея от неё отказаться.
Гюн почувствовал скопление мыслей в своей голове, но пока надо было придержать. Он перешёл на соседний этаж, где были комнаты для народов – такие помещения, в которых жили этносы, невидимые без особого ракурса. Больше всего ему запомнились самоеды: лица у них были плоские, как тарелки, и когда они хотели поесть, то запрокидывали голову назад, клали себе что-нибудь на лицо и потом ели оттуда. Раньше их продавали в богатые дома, использовали как редкую разновидность фарфора, выкладывали на них закуски и пюре, каши размазывали по лицам и приглашали гостей, но самоеды не позволяли никому есть со своих лиц и часто умирали от возмущения – такую посуду нельзя было использовать, и вскоре их поместили в этот музей.
Гюн продолжал ходить по этажам этого здания мира, и деревянные юлы лежали тут как внутренняя вещь, переменная тишина была учтена. Он двинулся к скоплению людей и встал в уголке, чтобы немного отдохнуть. Здесь сидели люди, влажные от слёз радости, которой они подавились. Радость вошла им не в то горло, и с тех пор они плакали, как смеялись. Это были пункты по приёму судьбы. В каждом человеке время от времени скапливалось такое количество судьбы, что лучше было избавиться, и тогда они шли в эти пункты, чтобы оценить её или, на крайний случай, утилизировать. Люди очень разные сидели там: маленькая женщина принесла с собой солнце, гладила невидимый объект на коленях и называла его «маленькое солнце женщины», рядом сидело вафельное лицо – мужик, зависимый от удобрений, справа от него – парнишка, который всё время норовил, около него – человек, у которого должна была начаться судьба, но всё ещё не началась, и он пришёл, чтобы узнать причины этой задержки.
Гюн поднялся ещё на один этаж вверх, где были разные смысловые площадки – кулинарная зона, где подогревали улыбки, шоу-сканирование людей на ближайшую смерть, бобровые старики, которых предлагалось согреть. Он собирался найти для них пледы, вышел на театральную улицу и хотел было немного подышать, но горло погорело, схватила отвратительная дрожь, и всё стало чесаться: улица была покрыта холуями, и там, где тело соединялось с реальностью, появилось отчаянное зудение. Гюн купил пакет верблюжьих одеял, отнёс их старикам, и те пожелали ему брошь, и он спросил, где бы ему раздобыть эту брошь, а они сказали, что это там, где затирают информационные швы. И вскоре он уже шёл к брошюровщикам.