Брошюровщики были спрятанными людьми. Раньше они носили броши, но потом спрятались, и броши им стали не нужны. Они жили в пыльных подвалах, и теперь Гюн двигался по одному из них. Длинное тянулось, тоннели оседали на каждого проходящего, оставались на нём чёрными дырами – недоизучены; серые коридоры, выталкивающие цвет, тянулись сокровищницей пыли, и эта пыль по всем стенам и на полу – нужно было хорошо прочихаться, после того, как вы оставили заказ, и это вынуждало говорить исключительно правду.
Чаще всего заказывали затирку швов или сшивание планов, теперь и Гюн должен был объяснить. Что вас сюда привело? – То же, что и всех. – Чёрт знает что? – Что-то более определенное, запутанная история со многими сюжетными ответвлениями, которую надо бы сшить, совместить все разорванные места. – Мы могли бы переплести, но это не тот случай… Вам нужен не брошюровщик, а прилавочник.
Мне нужен прилавочник? – переспросил он срывающимся голосом, но ответа уже не получил: один из брошюровщиков стукнул какой-то книгой по стене, и многие бабочки пыли бросились на Гюна, блестя серовидными крыльями.
Он выбрался за дверь и хотел уже начать переход, но почувствовал, что у него снова повырастали крики во рту, и лучше их было удавить. Как раз появилось предчувствие давки: на него бежала огромная толпа копий – копии событий и людей, копии поступков и отношений. Так бешено вибрировала улица, и он подумал, где бы отыскать оригинал среди всей этой толпы, где бы отыскать оригинал, и он увидел там какие-то предложения, готовый прилавок жизни, и красочный мохнатый человек стоял. Они вцепились друг в друга взглядами, и Гюн озвучил вопрос, который так сильно его интересовал прямо сейчас:
– Вы прилавочник?
– Я, знаете ли, скорее, продавец.
– Там сказали, что мне нужен прилавочник. Я должен спросить у него ларь, чтобы проверить.
– Навряд ли у меня найдётся ларь.
– Но вы – прилавочник?
– По сути я, скорей, продавец.
– А все эти люди, рыскающие как рыбы, рыхлые перебежками, вывидывали города, выделывали работы, брали на себя; никому не хотелось молчать, рты разошлись, как дырявые на лицах ходили вон у тебя дырочка на лице, это так и должно… И зачем вы призвали меня? Чем я вам нужен? Чем не отпускаете от себя?.. И человек – это много людей, но если отрезать – ничего и не будет; я жил один на берегу рыбокаменной воды, пока вы не начали рушить – смотреть не могли, как я живу там один, на берегу рыбокаменной реки, и вы решили призвать, вы всегда призываете, чтобы кто-то расплачивался… И прежде чем мы дождёмся зверей… Но звери вот-вот подойдут... Звери? Я говорю о поступках, которые они привыкли совершать, это поступки как звери, и никто их не держит: сделал – убежал. Зверей никаких не будет, и это текст, который предстоит читать не мне, я просто отыскал свой предел... Предел, который выглядит как прилавок жизни, – вот до чего мы дошли.
И он опёрся, готовый расплатиться за ошибки людей, достал свой кошелёк и спросил: сколько с меня? Они долго переводили ошибки по текущему курсу, конвертировали ошибки, грехи переводили, пока сумма не определилась, и прилавочник показал её – дважды изогнутая черта, и Гюн бил себя по карманам, надеясь, что получится расплатиться, так бил, что чуть не убил, и он убил бы – по карманам, но вовремя отключился… И внешний наблюдатель, какой-то мелкий сторонний человек, не имеющий отношения ни к чему, увидел павшего и говорил: вот то, что происходит с выскочками, но прилавочник уточнил: это не выскочка, а высматриватель, и внешний человек сморщил лицо, упал на колени и начал смеяться: господи, какой бред, какой бред!
*******
Это просилось на язык, конечно, это просилось, и надо было выговорить, пусть и из чужого рта, пусть ни к чему не привязано, но надо было рассказать – о том, что люди пошли. Люди пошли в этот поход – на поиски общей идеи. Троясь религией, глядя на облупленные улыбки друг друга, оплакивая свои возможности, люди шли. Глаза были открыты, и они смотрели по сторонам, они думали в специальных домах за приёмом пищи, пробуя на вкус свои слюни, они искали её, идею, но ничего не объединяло их, и они мучились этими неудачами, пока кто-то не начинал о душе, и люди морщились: как будто какая-то падаль. Общая идея – нужна ли она, спрашивали они или просто молчали, довольные, говорили, что и так хорошо, и разные возможности, берите. Одни говорили, но другие подмечали: не взять. Это же руки из чудес – не берущие, и различные имитации светлого, как блики, порции новизны, и люди такие яркие, но это подсветка из кармана, лампочки за ушами, блестящие волосы и белая плитка зубов. Лишь бы светилось – и чем не душа, блеск – это чем не душа?