Они пришли, но только не туда. Шли куда-то на свет, но что-то перепутали и в итоге пришли к ясности, где каждая случайность запрограммирована, но к какой ясности никакой и не пришли… Как это объяснить? Тупик, в котором они стоят, – это помещение ясности, и все они стоят, не видя дальше вещей, как вещи слепые стоят. И новых людей мало совсем.
– А кто он, этот новый человек?
– Он садится и смотрит по сторонам, внимательно смотрит, смотрит как бы через себя, всеми клетками, всеми прошлыми и будущими жизнями, и он видит эту чарующую непознанность мира и говорит: я не пойду с вами кругами по тупику, но я пойду по дороге ума. Стелющийся слоями мир меня не пугает, и я найду это целое, то, что от него осталось, или сам соберу – не побоюсь. Если есть духовные двери, я войду в них.
Бабка сказала и откинулась в кресле, как будто собралась мечтать.
– Ты подходишь к холодному канату поступка. Не бойся: под тобой река, возле тебя руки.
Он поцеловал её в лоб, как целуют старушек, и они пели древние седые песни, прислонившись друг к другу плечами.
*******
Маук был задан как поисковый запрос, он не был дан, как привыкла действовать себя жизнь, но он был задан, и в этом виде его было сложно отловить среди огромного шума, которым сопровождалось его присутствие. Его ловили словами, запросами, его упоминали в делах, говорили вот маук-маук, говорили он при чём и делали его сопричастным, делили с ним свою память, давали ему свои желания подержать, как будто у маука были руки, но руки у него действительно были, и он сгребал эти желания в кучку и запрыгивал в них, заменяя собой, и все эти вещи, пищи, гущи жрания, все эти девочки, испытанные на умение не рождать, все эти золотые грабли берущих – это был маук.
Гюн почувствовал его присутствие почти сразу. Ещё в театре он находил его чрезмерно влиятельным, продёргивал через себя все эти чёрные нити маучьей сети. Стены самомнений и текущие эгоисты в белом плыли перед глазами, они были преданы мауку, проданы ему, цветущие фотографиями одежд, фотографиями машин сменялись немного подорванными на минах собственной неудачи – неодетые в тысячи платьев, не переварившие тело трюфеля, но тоже стремящиеся, истрачивающие тонкие жизни желаний на крохотный предмет, который будет копиться в шкафу, зашедшие в человеческий магазин и живущие в нём… Все эти примеры он держал в своей голове, чтобы, когда они встретятся, он мог показать их мауку: вот видишь, какая беда…
Не раз он пытался представить маука, человеческими понятиями описать, выразить по шкале впечатлений, какой он – спокойный или бешеный, мудрый или случайный – Гюн старался вообразить, но это непросто было – шум очеловечить, доказать его ноги, придать характеристику тела, увидеть в нём собеседника. И только наборные образы, картинные вкрапления заворачивались в воображаемое лицо – полное междузубье, острый рот, взгляд почерневший и тугой, огромные боги вен, как инициация демона. Шарится толстыми клешнями, как будто ощупывает силу, течёт, когда говорит, сморкается в собственные слова, и панцирь из зубов – как зубы по всей голове. Вот он сидит там – маук, смотрит из всех углов, глаза прищурены, смысла в эту щель немного проходит, но он тянет его, как паутину извне – хищное выражение лица, скребёт лапками по гладкому полотну, и перед ним жизни человеческие как еда – быстрое усвоение: фотография, возраст, сигналы предпочтений. Питательная выжимка из людей. И маук сосёт из всех углов, как хитрый смотритель-ед, и так же сосут из него (это зовётся «коммуникации»).
А если вытащить его из сети, представить в толпе, вот он стоит – очная борода, как постороннее тело, едкое прилипало, и тетёнька шепчет террорист-террорист, отталкивается от него, как от темы, и все они шепчут террорист, но он продолжает расти своей бородой прямо по направлению вниз, и нет бы ограничиться волосами, и нет бы упаковать в наподбородник, или хотя бы не ходить туда, где все эти тётечки, но он продолжает ходить, и он продолжает расти – в самый низ. Дети подбегают и забрасывают какие-нибудь огрызки, и вскоре это украшенная борода со всякими разными предметами, которые начинают подгнивать, несъеденная груша, бешеный цитрон – это конфеты, чей-то коктейльный впрыск, или как это изобразить, когда делают так – «пф!» – и очень удивляются, маленькие и большие тоже так делают, и всё это гниёт у него в бороде, глупости человеческие – разлагаются в бороде, которая частица головы, портится как дурные воспоминания – бессмыслицы натёртые волосы (эбонит).