И сами себя били, говорили: люди-паразиты – высасывают воздух и высматривают вселенную. Или такие, кто постоянно боялся, они так боялись, что начинали заговаривать свой страх, садились перед цветными тушами коммуникаций и повторяли то, что оттуда доносилось. Привкус бездарности, который они перестали ощущать. Ещё там стояли рыпи – переносчики идентичности, славные ребята с точными граблями, выгребающие особенности из людей, выгребающие совесть. Многие забыли, как ограничивать себя. Так и не поняли, как собраться в жизнь.
Раньше люди искали места для своей памяти и память размещали по зодиакальному кругу, в церквях, в детях, потом появились театры памяти, и это такая подделка вечности… Я гулял по театру и вспоминал Гюна, я думал: вот он – высматриватель, он показал мне, что зрение – это слабая степень боли, и это же – проявление жизни. Мы сохраняем этот мир, переживая и высматривая его; мы делаем его данностью таким образом, поэтому высмотренное – это данность. Но есть вот этот крошечный момент, когда человек наталкивается на что-то совершенно новое и не знает, с какой стороны к этому подойти. Может быть, жизнь уйдёт на то, чтобы высмотреть, и он готов, он становится и смотрит туда, пытаясь охватить это взглядом, и когда, наконец, увидел, оно появляется в реальном мире – это чудо, заложенное перспективой в каждый взгляд.
Теперь не всякий человек готов терпеть эти болезненные ощущения зрячести. Никто не любит смотреть, но все любят просматривать, никто не желает утруждать себя длинными мыслями. Посмотрите на этих людей. Им не стыдно за себя, они говорят: мы простые люди, и потом – какой-нибудь гав, рычание или поиздеваться над языком, говорить мусор, как всё время выносить изо рта, чтобы не появились личинки мусора, всё время бросаться этими бга из соображений внутренней чистоты или как-то так. Театр – это сырая глина на лицах, и они лепят выражения лиц. Они ходят по жизни от лица роли, поэтому ответственности за себя никакой и нет.
Театры могут казаться важными: когда люди играют, они не претендуют на места, не отбирают шансы, не грабят торговые точки. Театр как имитация занятости. Но может ли это компенсировать отсутствие общей реальности? У каждого есть абонемент на различные варианты мира, но главная реальность отсутствует – побеждает та, что выдавливается силой на всеобщее обозрение.
И получается, что театр памяти – это театр абсурда, массовое производство бессмысленности. Теперь я должен сказать как есть. Задайте мне очевидный вопрос.
– Конечно, мы зададим. Таль Генет Дариус, скажите, что за искусство развивается в театрах памяти?
– Это искусство забывать.
Как люди вступили в интереснейший хаос. Связи между объектами распались, и всё стало размазываться; потребовались какие-то разметки, и я долго думал, какие это могут быть разметки, направляющие линии, и я понял, что то, что я ищу, – это цель. Наличие смысла жизни, внутренняя схема, но не решетка, а наличие пути. Это всё, что необходимо: смысл каждой жизни, осознанный изнутри этой жизни.
Окутанный телом, кажется, что вот он я, но я настоящий стою вон там далеко, подсвечивая изнутри, и между нами дистанция. И каждый человек имеет такого далёкого, и пытается подойти, но ноги увязают, проваливаются в даль. Кто-то ползёт, но есть и такие, кто вообще с собой ничего не делает. А другие отрываются и бегут, отрываются от реальности, и я видел такого одного: он оторвался и стоял там с кровавой головой. Это был я сам, и эпоха охотилась на меня с топором. И я снова оставался недвижим, а мой далёкий стоял впереди, как знамение, светил своим фонарем, не давая мне уняться, и я стучал белыми нервами, я ходил с бубном ассоциаций, перекошенная святая тоска буравила мой затылок; я очень хотел дотянуться, я очень хотел дотянуться, я говорил: не рыба, а рыпь. Как маленький был, носился по различным событиям и думал, что бежал, но я бегал и ничего не видел вокруг.
Однажды я угодил в живое, наступил на историю человека, но он не упал и даже не вскрикнул, и тогда я увидел, что он не чувствует боли, потому что он сам был как ушиб, который они лечили смертью. Великий мудрец, отравленный ядом общественного, он выжил в некоторых людях, которые смогли укрыться в защитной оболочке из воли.
И тогда я перестал носиться, встал и оглянулся вокруг. Это был мир, где всё чешется, зябнет, выворачивается, лучше уж быть странным, чем вступить в это месиво и тоже извращать, придумывать какие-то манипуляции, при этом не испытывая при этом стыда, быть маленьким хитрым с потными глазками, но не испытывать стыда, выкладывая свою мякоть на всеобщее обозрение. Когда-то человек не поверит, что такое было возможно. Это назовут время гнильцов, когда люди выносят на помойку свои лучшие качества, когда они разлагаются и пахнут – ликующие гнильцы.