И только маук, установленный в щёлке как явное напоминание о мауке, которого нельзя истребить, тихо покачивался, но это было чучело маука: в который раз он оказался просто подделкой чего-то безнадежно невыявленного. Тозэ вырвал маука из щели и хотел было расстраиваться, но Гюн остановил его:
– Маук не может быть истреблён, но сегодня он проиграл. Его проигрыш – это унижение, это и есть проигрыш. Кто-то усомнился в его всемогуществе.
Люди из экскурсии куда-то разбежались. Ибога немного приходила в себя, и Дариус тоже вышел из оцепенения. Хорошо, что они догадались покрыться символьной краской, и кромесы нападали на их образы, так и не добравшись до самих людей.
Ибога взяла Дариуса за руку, Тозэ подобрал раненых навинов, и все вместе они отправились провожать рыбокаменных людей, и все благодарили, болтали, но тайно пытались рассмотреть, кто они были такие, и маленький шёпот среди ушей: это же люди идеалов, углубленные в мышление и созерцание. Гюн уходил вместе с ними, и только немного задержался около друзей. Они обнялись, и новый боевой смысл начал зарождаться – дружба. А ведь и вправду люди перешли к имитациям чувств... Тозэ уже начал развивать, и все они засмеялись.
Первоначальное ощущение мутности понемногу уходило. Высматриватель приблизился к тому состоянию, когда он мог прекратить любые события в своей жизни. Воинствующая полнота – то, для чего он так долго копил себя, – она сработала, и пора было возвращаться домой. Он подошёл к воротам своих поступков, растворил ворота кислотой своего настроения, и невидимая рука протянула ему паспорт события: готово.
Надо было поставить точку, и тут оказалось, что педанты прихватили с собой немного музыкального нерва: каждый взял по чуть-чуть в своё горло. Один из педантов поставил руки как дирижёр, другой отсчитал, и хор ярко-золотых разразил новую эпоху, в которой всем им предстояло жить.
*******
Вскоре Гюн сидел около своего дома из вулканного туфа. Он сидел в кромешной тишине, и только малая дрожь: будь-будь, невидимые растения плелись по рукам – так он обрастал окружающим миром, замысленным в умнейшей голове и мыслящим все эти виды живого, в том числе и самого высматривателя.
Он сидел там, в этом круговороте создаваемости, и видел себя разбитым на миллиарды людей и видел себя склеенным во что-то под названием «настоящий момент». Он пытался не ощущать (эти склейки), пытался разогнаться и лететь самим собой – гладкое-гладкое умозрение… Кто их всех создал для него: Дариуса – «живого человека», Тозэ – ангела, кишечницу – рассказчика, ибогу – метафору и даже маука как убедительное зло? Кто их всех придумал, и кто придумал его самого?..
Перед глазами бежала река, отпущенная на свободу видимая речь, выражаемая водой, мыслимая как вода, застрявшая в своей координате, как в голове, и рыбы подпрыгивали в витке, отождествляемые со знаком, – текучесть, разговорные камни; и рыбы бывали сбиваемы взглядом, но даже мёртвые продолжали держать свои тайны. И что-то стояло в воздухе: дождевые частицы, составляющие всемирную воду. Мир не состоял из зерна, но где-то в нём оказывалось зерно, крохотная порция истины, время от времени попадающая в почву человеческого мозга и стреляющая стеблем идеи.
Он смотрел перед собой и мог видеть дождём, слышать рыбой, жить всем этим – сразу. Деревья тянули ветками небо. И что-то хорошее – мистицизм, наличие сознания у любой выделенной части реальности. Из пространства проистекал живительный эйдос.
Начинался новый световой и электрический день.