Высоцкий. Спасибо, что живой.

—    Прометей, твою мать. — Михалыч пытался откашляться. — Идите регистрируйтесь. — Он указал Фридману на лежащий на столе паспорт Татьяны и вышел через заднюю дверь. Володя с нежностью посмотрел на Фридмана:

—    Леня, ты настоящий Фри-мэн. Свободный человек!

Он крепко обнял Фридмана, который едва сдерживал слезы.

—    Володя, Володя... Ну, не время... Надо идти... Ну все, все...

В обнимку они двинулись в зал вылета. На столе остались лежать разбросанные ампулы вокруг чистого листа бумаги.

* * *

В самолете Татьяна заняла место возле окна. Володя сидел рядом. Было жарко и душно. Пассажиры обмахивались газетами, вертели направленные вентиляторы, затягивали и застегивали ремни безопасности, запихивали вещи под сиденья, дети орали, двигатели ревели. Володя застыл как сфинкс, глядя перед собой. Его задевали сумками, мешками, толстыми задницами, но он не реагировал. Пальцы его аккуратно расправляли пачку «Мальборо», разрывая склеенные места, разглаживая швы. Сделав из нее небольшой чистый лист, он спросил:

—    Ручка есть?

Татьяна достала из сумки ручку, сплетенную из больничных трубочек.

Самолет выруливал на взлетную полосу.

—    За удачный перелет, — послышалось сзади. Это Кулагин и Нефедов по очереди приложились.

Самолет, закончив маневрировать, замер на полосе. Двигатели взревели еще громче.

* * *

Михалыч стоял рядом со зданием аэропорта и смотрел на готовый к взлету самолет, когда к нему подошел Серый пиджак.

—    Весело тут у вас.

—    Провинция...

—    Может быть, но главное сделано. Он за нее впишется. Не в Америку летят. Едем в управление?

—    Зачем? — удивился Михалыч.

—    Ну, бумаги-то по Ивлевой я возьму?

—    Все у меня с собой.

—    Оформить надо.

—    Не надо...

Михалыч достал из папки бумаги, которые только что показывал Высоцкому.

—    «В чужбине свято наблюдаю родной обычай старины...» — Михалыч демонстративно разорвал на мелкие куски документы, бросил кусочки вверх, и они полетели на летное поле.

—    Можешь вместе с Фридманом в цирке выступать, — сквозь зубы процедил Серый.

—    Ах, ну да, еще Фридман.

Михалыч достал из папки еще несколько листов, порвал и их.

Мой черный человек в костюме сером,
Он был министром, домуправом, офицером,
Как злобный клоун он менял личины
И бил под дых, внезапно, без причины.

И, улыбаясь, мне ломали крылья,
Мой хрип порой похожим был на вой,
И я немел от боли и бессилья
И лишь шептал: «Спасибо, что живой».

Я суеверен был, искал приметы,
Что, мол, пройдет, терпи, все ерунда...
Я даже прорывался в кабинеты
И зарекался: «Больше — никогда!»

Вокруг меня кликуши голосили:
«В Париж мотает, словно мы в Тюмень,
Пора такого выгнать из России».
Давно пора, — видать, начальству лень.

Судачили про дачу и зарплату:
Мол, денег прорва, по ночам кую.
Я все отдам, берите без доплаты
Трехкомнатную камеру мою.

И мне давали добрые советы,
Чуть свысока похлопав по плечу,
Мои друзья — известные поэты:
Не стоит рифмовать «кричу — торчу».

И лопнула во мне терпенья жила,
И я со смертью перешел на ты,
Она давно возле меня кружила,
Побаивалась только хрипоты.

Я от суда скрываться не намерен,
Коль призовут — отвечу на вопрос.
Я до секунд всю жизнь свою измерил
И худо-бедно, но тащил свой воз.

Но знаю я, что лживо, а что свято, —
Я это понял все-таки давно.
Мой путь один, всего один, ребята, —
Мне выбора, по счастью, не дано.

Михалыч и его помощник Кибиров готовили очную ставку между кассиром Нуртузой Векмамбстовой и знаменитым организатором «левых» концертов Леонидом Фридманом. На столе лежала папка уголовного дела, билетные корешки, деньги, афиши.

— Паспорт, между прочим, тебе не отдают. — не унимался чиновник. — Анкету и заявление твое я приложу к делу прямо сейчас, но нужны еще визы и МВД, и комитета. А будут они теперь визировать? Я не знаю.

—    Старшина, ну что ты. в самом деле? Мне же завтра права вернут. А над тобой все смеяться будут...