По сценарию Галича снимались фильмы, которые мгновенно становились любимы зрителями: комедия «Верные друзья» (тоже написанная в соавторстве с Исаевым) до сих пор любима и не устарела ни на день. Драма Станислава Ростоцкого «На семи ветрах» признана одним из лучших фильмов о Великой Отечественной войне. А комедия Эльдара Рязанова «Дайте жалобную книгу» объединила на одном экране уже упомянутого Анатолия Папанова, юного Олега Борисова, прекрасную Ларису Голубкину, маститого Николая Крючкова и абсолютных любимцев советского зрителя — троицу Трус-Балбес-Бывалый в исполнении Георгия Вицина, Юрия Никулина и Евгения Моргунова. Одним словом, Галич — невероятно востребован и на сцене, и в кино. Более того — он «выездной», ему разрешают поездки с творческими группами за рубеж, его чтят в самых «верхах», он обожаем самыми красивыми женщинами страны, он — душа московских компаний…
И вдруг в одночасье все меняется: словно открылась какая-то тайная дверца, словно державшийся взаперти талант вдруг нашел брешь — и из Галича потоком хлынули стихи и песни: невероятные, ни на что не похожие, с собственной уникальной поэтикой, сложной рифмой — и совершенно «несоветскими» сюжетами. И Галич постепенно превращается в фигуру не просто неугодную власти — он становится парией, изгоем: ему не дают работать, у него нет публичных концертов, и само окружение, сама система подталкивает Галича к тому, чтобы тот покинул страну. Впрочем, об эмиграции Галича мы поговорим ниже более подробно.
Почему же Галич оказывается так неугоден власти? Что опасного в песнях и стихах — тем более, что пишет Галич о вещах, о которых, казалось бы, говорить можно: уже не секрет события 30-х годов и из культа личности Сталина не делают жупела. Но Галич говорит не о каких-то конкретных вещах — он говорит о чем-то большем, он говорит о вещах общечеловеческих. И пугает вот что: человек, которому власть дала все, человек абсолютно «свой» — вдруг начинает вступать с властью в открытую конфронтацию, призывая к свободомыслию и абсолютной откровенности. Это удивляет, вызывает непонимание — а там, где непонимание, там страх. А там, где страх, — там желание максимально возобладать над тем, кто или что тебе этот страх внушает, подчинить его своей воле или попросту — сокрушить.
Легче всего сейчас рассказывать привычные истории о «людоедском советском строе», который только и ждал, как бы уничтожить того или иного инакомыслящего. Но нет — Галич действовал абсолютно сознательно, понимая свою оппозиционность по отношению к Советской власти, четко идентифицируя свое место и, как можно предположить, отдавая себе отчет в последствиях. При этом нельзя отказывать Галичу в романтизме — он был именно что романтиком, человеком, рассчитывавшим на то, что политические перемены, произошедшие в стране после смерти Сталина, приведут к какой-никакой, но свободе слова, — и радостное ощущение хрущевской «оттепели» опьяняло его, как и многих других писателей, поэтов, музыкантов, художников…
Галича будут бояться даже тогда, когда Высоцкого, пусть отчасти, но «разрешат»: когда Эльдар Рязанов сделает четырехсерийную документальную ленту «Четыре вечера с Владимиром Высоцким», из четвертой, заключительной серии — «Поэт. Певец. Музыкант» — будет выкинут эпизод с рассказом Рязанова о Мандельштаме, Ахматовой, Окуджаве и Галиче. Зато потом эти строки войдут в книжное издание литературного текста передачи. Вот что там говорилось о Галиче: «Потом в этом жанре появился Александр Галич. Его песни — острые, сюжетные, талантливые, — были популярны в начале 60-х годов. Они кочевали с магнитофона на магнитофон, говоря неприкрашенную, горькую правду. Его колючие, язвительные песни были очень широко известны, фразы из них стали крылатыми. Галича вынудили покинуть Родину. И через два с половиной года жизни на чужбине он умер…»[5].
Казалось бы, совершенно безобидные строчки, но в середине 80-х (фильм вышел накануне 50-летия Высоцкого, когда в прессе стало появляться огромное количество материалов о нем — перестройка все-таки сделала свое дело) Галич все еще оставался персоной нон грата для определенной категории граждан (прежде всего — для высших партийных чиновников, а значит — его упоминание в центральной прессе все еще было невозможно).