Мальчик догадывался, что конь падал. Увидев на пыльной, тусклой шерсти куриный помет, щепки, он чуть растерялся и, убедившись окончательно, что конь живой, настоящий, побежал в сенцы, принес ведро с водой, мочалку, мыло. Приблизился нерешительно. Мотнув головой, конь снова пошевелил губами, потянулся к ведру — пить. Мальчик поднес и отошел.
Фаворит жадно втянул первый глоток, подождал со вторым, как бы оценивая вкус воды. Вода была не холодная, не теплая. Боль в горле немного утихла. Тогда он отпил еще и еще. Он бы выпил всю воду, но, помня, чем это кончится, взглянул на мальчика, умоляя убрать ведро. И в этот раз мальчик понял его.
Мальчик, подтащив ближе ящик, взобрался на него, мыл коня осторожно, едва касаясь спины мыльной мочалкой. Смыв пену, попятился, полюбовался на белое пятно, снова принялся мыть, теперь уже смелее.
Когда за сараем послышались шаги, мальчик спрыгнул с ящика, подбежал, чтобы закрыть дверь. Она скрипнула ржавой петлей, выдала.
— Андрюша?
Мальчик успокоился — это была мать.
— Здесь я, — ответил он. — Смотри, кто у нас…
— Кто? — насторожилась мать, успев разглядеть разбитую дверь, следы от машины. — Где отец?
— Смотри, кто у нас, — повторил мальчик.
Мать подошла, долго всматривалась, спросила тихо:
— Откуда такой взялся?
— Как из сказки, правда?
— Не лягается? — спросила мать и, лучше рассмотрев коня, ответила сама себе: — Нет. Добрый конь. Такой не лягается.
— Я его мою, — сказал мальчик.
Расхрабрившись, передвинул ящик, стал смачивать мыльной пеной гладкую шею коня.
— Дай, ма, гребенку, — сказал он. — Я ему гриву расчесывать буду.
— Моя не годится, — возразила мать. — Железную надо.
Сильно припекая, солнце погнало женщину в тень. Пройдя к поленнице, она села на чурак, смотрела на сына, на коня. Потом взгляд ее устремился вдаль, отыскал в ней что-то полузабытое, должно быть, свое. Женщина видела себя — тоненькую девчонку. Стояло раннее лето. Девчонка сидела за плетнем, пугливо и жалостливо глядела на фронтовика, который, поминутно давясь табачным кашлем, водил за уздечку коня. Конь был красивый, черный, как вороново крыло, с сизым отливом. Вместо передней ноги, ниже колена — деревяшка, поэтому конь спотыкался, резко, болезненно вскидывал голову.
Говорили, что Тихон Подъячев, кавалерист, в последний месяц войны на каких-то альпийских лугах чуть не догнал свою смерть. На всем скаку влетел в минное поле.
Сам контуженный, не дал пристрелить коня, залечил рану, привез в деревню.
Девчонкой это запомнила женщина и теперь, еще раз насмотревшись на белого коня, на мыльные напряженные руки сына, снова набрела глазами на свою далекую, будто подернутую дымом фигуру. Ей пошел уже семнадцатый год, когда она, пожив у бабушки в Сибири, вернулась в деревню. Может, и не вспомнила бы Тихона Подъячева с его хромым конем. Не было ни того, ни другого — конь умер на неделю раньше хозяина.
Но раз в сенокосный день, лежа на копне, поймала она слухом конский топот, гадала лениво: откуда бы? Присела. По чисто скошенному лугу ровным наметом нес седока конь — черный, блестящий, будто выточенный из камня. Подскакал прямо к ней, закружился, раскидывая всеми четырьмя копытами сенную труху. Спрыгнул с коня, крепко ступая молодыми ногами, подошел и протянул флягу с водой парень, сын Тихона… С сыном того хромого коня, Жиганом.
Потом, бывало, едва спустится она к реке, не успеет снять с плеч коромысла, возникает вдали знакомый уже копытный стук. И вдруг тесно делалось в груди зачастившему сердцу. Она входила по колени в воду. Полоскала белье, желая, но не смея взглянуть туда, где парень расседлывал Жигана. Вздыхала и пугалась, словно тихие ее вздохи слышала вся деревня. Забываясь постепенно, смотрела, как переплывает реку Жиган, несется, черный и мокрый, по скошенному лугу с черным от загара седоком на спине. Возвращались сухие, обветренные; с пологого берега на всем скаку влетали в воду, и бежала с того места кругами частая зеленая рябь. Проплывая мимо, парень украдчивым движением руки бросал ветку малины с перезревшими уже, докрасна настоявшимися ягодами.