Алексей Корнеев
ВЫСОКАЯ МАКУША
ВЫСОКАЯ МАКУША
Взойдет ли красно солнышко:
Кого под тень принять?
Ударит ли погодушка:
Кто будет защищать?
I
Словно диво-богатырь возвысился дуб, расправив могутные плечи да упершись ножищами-бревнами в землю. Буянным островом вздымается он над лесом, подняв, как царь морской, властелин пучины безбрежной, корону с трезубцем. Ниже плеч ему прапра…внуки, младшие дубы, и даже самые высокие, самые стройные из них не в силах подняться вровень с патриархом. Всем ветрам и бурям открыта его голова с поседевшими, иссеченными буйством ветроломов кудлами. Пеший ли пройдет, конный ли проскачет, птица ль мимо пролетит — всяк невольно обратит свой взор на чудо земное: откуда клялась такая силища?..
Падет на землю буря, глухая непогодь — и затуманится мрачной хмарью лес, загудит над ним злой ветровал, играючи раскачивая вершины деревьев, охлестывая их друг о друга. И тогда приходит час испытаний старому дубу: кто выше, кто смелее — тому первый, самый страшный удар.
Вздыбится испытанный в побоищах великан, задрожит под ним, оседая от тяжести, земля, и рев пойдет на всю округу от схватки двух сил. Противостоя натиску стихии, скрипят натужно сухожилия-корни, стучат и хлещут друг о друга большие и малые сучья, упругой дрожью охвачен весь монолитный ствол. Ревет, лютует буря, пытаясь свалить старика, отскакивает в бессилии, взмывая вверх, и снова кидается с диким гоготом и воем.
Смотрят на смертную схватку молодые неокрепшие деревья и радуются: спокойно им под сенью великана, грудью вставшего на их защиту. И в этом сражении двух встречных сил слышится им древняя, донесенная из глубины веков легенда.
Послушай и ты.
Давным-давно это было. Не век одни, а целых шесть.
Росли в ту пору в здешних, никем не трогаемых лесах дубы толщиною в три-четыре обхвата и с такими вершинами, что не всякая птица могла их достичь. Под одним из них даже темно было от густых раскидистых ветвей, и стоял он над оврагом, как богатырь на страже порубежья. Немолодым уже было это дерево, в то лето появился на нем последний и единственный желудь. Запрятанный в блестящую упругую скорлупу, цепко припаянный к чашечке на тонкой плодоножке, он нежился под летним солнцем, наливаясь соками жизни. Под ним шатром раскинулась крона, сквозь которую виделось дремучее уймище с оврагом, заросшим древостоем, заваленным сухоломом, с редкими тропами, по которым спускалось в тот овраг, к невидной из-за зарослей водотечи всякое зверье. День ото дня рос и полнился желудь, твердела, словно панцирь, его скорлупа, принимая смуглую от солнца окраску.
Наступила осень. Золотом осыпало березы, липы, клены. Алыми кострами запылали осины. Лишь дубы зеленели по-прежнему, словно не было им дела до наступивших холодов. Однако и с них начали падать желуди. Наш единственный, совсем уже созревший желудь тоже готов был сорваться на землю. Что бы с ним сталось тогда? Свинье дикой или мышке лесной достался бы он? Или пронырливая птица сойка отыскала бы его в траве, раздолбила, а то припрятала куда-нибудь под пень, в трещину коры про запас? Или сгнил бы он на сырой земле, открытый дождям и морозам?
Но судьба обошлась с нашим желудем милосердно. Случилось это в ясное предзакатье, когда солнце скользило лучами по вершинам деревьев, а овраги полнились прохладным сумраком. В этот час показались из-за деревьев невиданные в здешней глухомани двуногие существа — люди. Одежда на них порвана и перепачкана, в темных и красно-рыжих пятнах, многие перевязаны кое-как, хмуры и темны лицом. Видно, на тяжком деле были — не на празднике.
Спустись в овраг, люди жадно припали к студеной воде. Затем, суровые и усталые, молча принялись разводить костер. А когда насытились, прилегли на увядшую траву. Но вот один из них остановил свой взгляд на ветке дуба с единственным желудем. Покряхтывая, человек приподнялся и, устало шатаясь, направился к дубу. Рубаха на нем что кора задубелая, багровый шрам уродовал лицо, волосы на голове серебрились, будто траву осыпало инеем. Смотрел он печальными, глубоко запавшими глазами, в которых дрожали светлые капли. У человека было горе. На битву великую пошел он с тремя сыновьями, а вернулся один. И если бы не остались малые внуки, горе было бы и вовсе безысходное. И подумал человек: «Вот и у этого дуба желудь как последний сынок, не родить ему больше от старости. Посажу-ка его в землю, небось и вырастет, придет на смену старику. Не то до смерти ему, как и мне, сиротиной стоять». И протянул вверх длинную палку с острым наконечником, стараясь достать ею желудь. «Съест меня сейчас этот двуногий», — испугался тот. Не знал он, что человек был добрым, хоть и суровым с виду, — кого же красит испытание битвой да смертью?