Раскрыв книгу, захваченную на свободные минуты, Василий полистал-полистал, нашел созвучное своим раздумьям:
Взглянул на лежавшего рядом маленького человека и пристыдил себя: «Чтобы беречь природу, надо знать ее и чувствовать. А я?.. Я знаю ее, наверно, не больше вот этого мальчишки. А хватаюсь за диссертацию…» Теперь он, казалось, готов был взять обратно свое хвалебное словцо о каких-то там проблемах прогресса и окружающей среды. «Будущим летом непременно приеду сюда на весь отпуск. И сына привезу, пусть поучит его вот этот мальчишка», — снова обернулся в сторону Егора.
Потом перевел взгляд на высокую вершину дуба, как бы впившуюся в небо, смотрел, прищурив глаза, думая о том, что ничего, видно, нет мудрее природы. Надо же вытянуть из земли такую вот махину, придать ей форму, почти железную твердость, наделить таким долголетием! И если есть вот эта поляна с яркими, как бы смеющимися цветами и ягодами, и родничок целительной подземной воды, и тень прохладная от дерева — свидетеля веков, и небо из голубого газа, которым жив, не замечая того, человек, — стало быть, есть Жизнь. И что еще может быть чудеснее этого!
Само собою прихлынуло к нему такое чувство, так легко при этом стало, что, казалось, взлетел бы над этим дубом и выше, оглядывая весь диковинно созданный мир. И тогда он улыбнулся неизвестно чему, уносясь в прозрачно-бездумные, как небо над головою, дали…
Из этого состояния его вывел звонкий треск мотоцикла. На узкой тропке из-за деревьев показался Илья. Остановился, смахивая пот с лица, и весело воскликнул:
— Ва-ав, ва-ва, куда забрались-то! Ну, и где же ваша ягода лесная, дайте на язык.
Егор протянул было руку к бидону, но Василий шутя отстранил ее:
— Не заработал твой папка.
— Это почему же? — также в шутку удивился Илья. — Как забочусь, клен зелен, как лес сберегаю — и ягодку не заслужил? — И рассмеялся, схватив Василия поперек, уложил в один момент. — Ну как, спортсмен хоккейный?
Но Василий свалил-таки его с себя, стараясь придавить его к земле. Егор понял шутку взрослых, запрыгал, подбадривая отца:
— Папка, папка, вырывайся!
Илья отер покрасневшее лицо, коричневую от загара шею и шумно выдохнул:
— Ух, как прижаривает, клен зелен! И работа на ум не идет.
— А что, много ее у тебя?
— Спрашивай у больного здоровья. Не знаешь иной раз, за что хвататься.
От шуток перешли к деловому разговору. Наглядевшись утром на работу лесорубов, Василий припомнил разговор с Николаем Матвеевичем и спросил:
— Посмотрел я, сколько сучьев после валки остается — прямо горы!
— После валки… Посмотрел бы ты, сколько вообще отходов пропадает.
— Так кто же виноват-то? — встрепенулся Василий. — Открыли бы завод перерабатывающий, получали бы спирт древесный и все такое.
Илья поворошил слежавшиеся под картузом волосы, усмехнулся.
— Э-э, клен зелен, думаешь, не дебатировали мы такую проблему? Так дебатировали, что оскомину набили. Завод, говоришь, открыть… Да ведь есть он у нас, клен зелен, давно уже действует!
— Ну, а в чем же дело? Почему же пропадают дрова, хворост и все такое?
— А потому, что надо что-то дооборудовать, нужны какие-то добавочные механизмы, лишние хлопоты. Конечно, древесный спирт изготовлять — тут дело сложное, особый завод нужен, особая технология. Тут, клен зелен, и сырья для него от наших лесов маловато, межобластной, может, надо строить. А плитка, например, да прочие поделки — эти особых забот не требуют. Да как у нас выходит? Один из последнего старается, другому лишь бы день прошел. Если бы все заботились да берегли народное добро — ого, клен зелен, не то бы у нас было! Не только дерево — сучки и пни не пропадали бы.
Илья взглянул на часы и спохватился, поднимаясь:
— Ша, ребятки, некогда мне, клен зелен. Прокатил бы вас по лесу, да спешу, ждет меня лесоустроитель.
И с тем уехал, оставив двоих на попечение друг друга…
Было жарко, парить стало пуще прежнего, и Егор разомлел, улегся на траве под березой. Через минуту он уже спал безмятежно, свернувшись калачиком и сладко посапывая, приоткрыв малиново-алый рот. И Василий начал засыпать, не в силах побороть вязкую, словно разогретая смола, дремоту…
Долго бы, наверное, он проспал, если бы не разбудил первый громок. Приподнявшись, Василий встряхнул тяжелой от сонной духоты головой и легонько потолкал Егора: пора, мол, искать убежище от грозы. Не успели размяться после сна, как послышались за овражным чапыжником, в стороне Высокой макуши хриплые голоса и звуки музыки. Глянув в ту сторону, завидели тянувшийся кверху дым.
— Дядя Вася, кто-то костер разжигает, — беспокойно заметил Егор. — Пойдемте скорей!
Они перебежали поляну и остановились как вкопанные. Под старым дубом, который сберегали все, как глаз во лбу, возле самой ограды… разгорался костер. Вокруг него расположились полураздетые великовозрастные молодцы, чуть поодаль лежали пузатые рюкзаки, а на столбике ограды висела, надрываясь, черная коробка транзистора. Пришельцы, обступив костер и неестественно кривляясь друг перед другом, подвывали транзисторному хрипу:
Что-то дикое и жуткое было в этой хрипоте и завыванье голосов, сдобренных гоготом и вскриками. Казалось, морские пираты далеких времен высадились с разбитого судна и, очутившись на суше, вот в этом лесу, справляют свое разбойное пиршество.
— Туристы, наверно, — догадался Егор. — Смотрите, дядя Вася, ограду ломают… дуб еще сожгут… Давайте их разгоним!
— Постой здесь, я один, — приказал Василий мальчишке и метнулся к дубу, продираясь сквозь густой чапыжник.
Разгулявшаяся ватага, не обращая на него внимания, знай продолжала свое. Рядом валялись опорожненные бутылки, на разостланных по траве газетах — консервные банки, остатки хлеба с колбасой. Но больше всего бросилось ему в глаза не это, — из горящего костра торчали поломанные жерди ограды и аншлаг, минуту назад предупреждавший о неприкосновенности дуба. Чернявый длинноволосый парень подбивал их ближе к огню и, глядя на Василия выпуклыми глазами, смыргая копчиковым носом, подыгрывал по-своему ватаге — гогочущей, ухающей, воющей:
Блаженно-приторное выражение его мелкого личика, обрамленного бакенбардами с Иисусовой бородкой, так и взорвало изнутри Василия. Не видя ничего, кроме этого «христосика» в облезлых, стянутых на коленях джинсах, в попугайски крикливой распашонке, из которой выглядывала латунная крестулька на красном шнурке, не удержался:
— Вид у тебя, молодой человек, божий, а хамить-то зачем?
— Пардон, пардон, как вы сказали? — вздернулся чернявый.
— Хамить, говорю, не надо. Святое дерево, ровесник Куликовской битвы, а вы руку на него подняли!
— Ах, святое дерево… — притворно ухмыльнулся «христосик». — А мы, пардон-с, и не заметили.
— И это не заметили? — выдернул Василий из костра жердину с прибитым к ней обгорелым куском аншлага.
Но тут приподнял голову другой, лежавший на траве неподалеку, — с усами, как у старого моржа, и не по возрасту растолстевший.
— Э-э, что вам, дядя? — спросил он сонным голосом, оттопырив пухлые губы.
— Во-первых, не намного-то я старше, чтобы дядей называть…
— …Во-вторых, оне-с повелевают нам погасить огонек-с, — перебил, хихикнув, чернявый.
— Вы что — лесник? — снова прошлепал губами «морж».
— Такой же, как вы, только совесть имею, — отпарировал Василий.
— А может, дядя выпить захотел? — подсказал третий, с волосами до плеч, уложенными по моде шекспировской эпохи.