Будто во сне перед глазами, даже и не верится Степану…
Сидит за столом Лизавета и посмеивается, раскраснелась с дороги и с первой стопки.
— Медку-то отведай, пользительная штука, — придвигает он тарелку с красноватым душистым гречишником. — Невелика хоть пасека, четыре семейки всего, а мне-то хватает. Да и сынка ишо родного снабжаю. Медок-то у мине свой, не то что поддельный…
В голове у Степана хмельной веселый туман, смотрит на Лизавету — не насмотрится. Метнулся к шифоньеру, протянул гостье перевязанный наискось розовой лентой подарок. Бордовый с переливами шерстяной отрез так и заструился ручьем, зашелестел в руках.
— Ой, чтой-то, Степан Семеныч!
— На память в уважение. Как говорят, дают — бери, бьют — беги.
Приложила Лизавета отрез к груди, повернулась раз-другой перед зеркалом, восхищенно цокнула губами:
— Больно дорогой подарочек-то!
— Не дороже денег.
Метнулся он от стола, принялся хвастать перед гостьей своим достоянием. Распахнул дверцы шифоньера: смотри-де, хватит на нашу жизнь и останется.
Райскую картину рисовал своей гостье. Какое, дескать, тут приволье! Корову ли, телка или овечек выгнать — кругом травы по колено. И усадьба рядом, и сад есть, и пчел разводи сколько хочешь.
— Ех, Лизавета, кабы сынка-то твово завлечь суда, а? После школы-то? Вот бы зажили втроем, вот бы зажи-или!
— Где уж молодежь уговорить! — махнула та рукой. — Кончит школу — разве останется он в этакой глуши? А там и в армию срок…
— Да-а, нонешняя молодежь… Я сам хотел сынка с дочкой удержать, да где там — укатили. А кабы завлечь-то их суда? Ех, и жизня пошла бы у нас!..
Он говорил и говорил, пока не стали слипаться у гостьи глаза, пока и сам еле поднялся из-за стола. Помнил он только, как добрался до постели и, засыпая, все, щупал худое тело Лизаветы, что-то бормотал ей на ухо, в чем-то клялся…
На другой день Лизавета шустро принялась наводить порядок в чужом доме. (Было воскресенье, и в Улесье она не торопилась, сказала вчера матери, что вернется к вечеру.) Добела выскоблила пол, перемыла посуду, перестирала занавески. Посвежело в избе, светлее будто стало.
— Женщина — она и сразу видать, хозяйка, — не удержался Степан от похвалы.
Прибравшись по дому, надумала сходить в Доброполье — родню свою навестить, заодно и посмотреть, как там живут на центральной-то усадьбе.
— Во, как раз и в сельмаг зайдешь, — обрадовался Степан, для которого было обузой ходить туда, за целых три версты.
Проводил он гостью и вздохнул облегченно: «Ну вот, кажись, и пошло у нас на лад, будет с кем коротать бобылий свой век. Двое, говорится, — не один, лошадь отымут — хомут не отдадим»…
Он даже затянул по-своему, себе под нос памятные с фронтовой поры слова:
В этот день Степан трудился с особенным рвением, хотя и можно бы повольничать, как в праздник. То подлаживал дверцу в закутке, наводил порядок во дворе, то воды принялся запасать. И спохватился уже в сумерках: Лизавета как ушла, так и не появлялась. «Что бы такое? — затревожился он, почувствовав неладное. — Я хромой, косолапый, и то бы уж приплелся. Не заблудилась ли ненароком?» И, подумав так, отправился ее встречать.
Спустился в низину, поднялся на взгорок. Впереди что-то зачернело. Степан прибавил шагу. Подошел ближе и видит: на земле, прямо на снегу лежит Лизавета, а рядом с ней сумка-продуктовка.
— Лиза, Лизавета! — принялся он тормошить ее, перепугавшись. — Да што ето с тобою?
Наклонился поближе и тут только понял: да ведь она же в стельку пьяная! «Баба — так она и есть баба. Выпьет на копейку, а раскрылетится хуже курицы мокрой».
— Ех, мать твою бог любил, богородица ревновала! — забормотал, не зная что делать: ругать ее или подымать. — Лизавета, да вставай же! Или в поле хочешь окочуриться? Подымайся же, мать твою бог любил!..
Он хотел уже плюнуть да уйти, но тут же ударило в голову: «Замерзнет ишо ненароком, отвечать придется». Кое-как все-таки растолкал ее, приподнял с земли. Опираясь на его плечо, Лизавета побрела, еле переставляя ноги.
— Ну и ну! — укорял ее Степан. — Как же это тебя, бабочка, угораздило-то?
— Ох-х… и п-пияныя я-а, — только и бормотала она.
И так всю дорогу: заплеталась, лопотала что-то бессвязное, жаловалась, а кому и на кого — никак не мог понять Степан. «Хуже нету пьяной бабы», — злился он, поддерживая свою спутницу, которая качалась, как былинка под ветром.
Утром, постанывая и пошатываясь, с водянистыми мешочками под глазами, Лизавета виновато отворачивала взгляд, не знала, что сказать в оправдание.
— Ну и хороша же ты была вчерась! — не удержался Степан. — Не пошел бы навстречу, замерзла бы в поле.
Призналась Лизавета, что зашла к своим, давно не виделись, вот и выпили на радостях. Хорошо, дескать, в колхозном-то центре, не то что тут, в поле, где и одичать недолго без людей. Самое, дескать, милое дело — переехать отсюда. Хоть в Улесье, а хоть в Доброполье.
— Нет уж, никуда я не поеду, — ответил Степан на такие слова. — В Доброполье пока домов подходящих нету, а Улесье, как и дворики мои, того гляди порассыпется. Стал быть, погляжу я на море-погоду.
Лизавета только плечами дернула:
— Ну, как этот тут без людей? Ни электричества тебе, ни магазина рядом. Поле — так оно и будет поле. Не смогу я так, Степан Семеныч, не обессудь уж меня…
— Дело хозяйское, — сердито отозвался Степан. А сам подумал: «Как сходила в Доброполье, так враз переменилась. Отговорили бабочку, не иначе»…
Разбитый и мрачный возвращался Степан, проводив до Улесья гостью. Вокруг лежали пустые и тоскливые по-осеннему холмы. Сыпал сухой мелкий снег, и окрестности от этого мутились как в сумерки. Жутко показалось ему видеть эти немые, холодные, отходящие в долгую зиму поля. Споткнись вот тут, на отшибе от людей, — и пропал тогда, заметет, как брошенную в огороде кочерыжку. При этой мысли от затылка до пят прохватило его мурашками, замерещилась, подступила
Белая скука
Всю ночь ворочался Степан с боку на бок. Ныла простреленная нога, боль переносилась и на другую, примороженную в болотах на Белорусском фронте. Это уж, по верной его примете, к перемене погоды.
И правда что-то рано этим утром забелело в окнах. Вышел на улицу — так и пахнуло в лицо студеностью. Глазам предстало белое, как из заячьего пуха, покрывало.
— Здорово, матушка, свалилась на мою головушку! Совсем припожаловала или так, припугнуть вздумала?..
Две пролетных вороны опустились на голую лозину, на самую макушку. Зорко оглядели единственный жилой дом, над которым куделился лиловый дымок, да тут же снялись и полетели в сторону невидного отсюда Доброполья. «Птица, а тоже соображает, — заметил Степан. — Нечем поживиться, вот и подалась туда, где людей побольше, где прокормиться легче».
Однако стайка воробьев все еще кружилась возле дома, веселила хозяина бойким чиликаньем. Видно, слюбилось им место, где они вывелись.
— Жив, жив? — чиликали птицы.
— Я-то жив! — улыбнулся Степан, проникаясь сочувствием к малым птахам. — Туго вам придется теперича, ох как туго! Да уж не горюйте, одолеем вместе зимушку-стужу.
Облюбовав местечко перед домом, Степан утоптал мягкий снег, посыпал пшена и хлебных крошек. С любопытством наблюдал, как жадно клевали воробьи прикормку. Откуда-то прилетела пара синиц — чистенькие, нарядные, как щеголихи. Смело подскочили к воробьям, отведали по зернинке — не по вкусу, видать.
— Мясца бы вам или сальца, — догадался Степан. — Ладно уж, так и быть. Птица — она ить друг человека, как ее не покормить.