— Бабушка надвое гадала, — отозвался Степан. — Колхозов прежних не будет, дак бригады должны быть. А то ить до чего же дойдить-то можно? Так и все деревни недолго порешить.
— Все не порешим, а таких вот не будет. Настроим в центре хороших домов, с городскими удобствами, — ну, кто же согласится тогда жить по старинке? Не будем же открывать в какой-то деревушке школу, например, или баню, сельмаг, детсад. Ну, сам посуди…
— А кто землю будет, кормилицу нашу, обрабатывать? Способно ли из центра ездить кажный раз за три версты?
— Зачем — каждый? Трактором посеем, комбайном уберем, а хлеб — на машины, на центральный ток. Что же, по-твоему, из-за двухсот гектаров бригаду тут держать? А зимой без работы сидеть?
— Постройте скотный двор да скотину заведите.
— Строить по-новому надо, комплексы целые. С электричеством да механизмами разными. Не какой-нибудь там дворик, как раньше бывало.
— Ладно, слепой сказал — посмотрим.
— Да что тут ладить-то, Степан Семеныч. Отстал ты от жизни, признайся. — И с этими словами председатель махнул рукой — довольно, дескать, переливать из пустого в порожнее.
Заговорил наконец о главном, ради чего приехал.
— Завтра сеять начнем, а людей нехватка. Думаешь колхозу помогать или…
— Дак я же… милый ты мой Лексаиушка. По всем своим силам-возможностям, душою всей. Только поблизости где-нибудь, от дома чтоб не отрываться…
— Ладно, найдем поблизости. Пока на сеялке поработаешь, а летом тут лагерь телятам устроим, будешь по ночам охранять.
— А с чего бы и нет! — обрадовался Степан. — Самое при моих способностях занятие. И мне хорошо, и колхозу подмога.
— Ну все, договорились. Только с условием: нынешней осенью переедешь на центральную.
С этими словами председатель протянул хозяину руку и, сопровождаемый остервенелым лаем Дикаря, направился дальше — осматривать поля…
На следующий день услышал Степан, как зарычал поблизости трактор. Подхватив кепку, он торопливо выметнулся на улицу. Навстречу от пахотного клина шагали двое. Молодой плечистый, с прищуренными глазами тракторист и сеяльщик. Оба из Доброполья: Степан не раз их видел в магазине, принимая безобидные шуточки.
— Здорово, единоличник! — ощерил сахарные зубы тракторист.
— Какой я тебе единолишник? — взъерошился Степан. — Да я тут колхоз на своих плечах поднимал, а ты мне — единолишник. Молоко ишо на губах, а тоже себе надсмехаться…
— То было когда-то, дядя Степан. А теперь же отделился ты от всех!
— Может, вы от меня отделились.
— Ладно, некогда тут баланду травить, — примирил их сеяльщик. — Видите, поле-то какое, — окинул рукой, — не до разговорчиков…
Погодка выдалась как на заказ. Солнце, чисто умытое, било весенней ярью, манило куда-то вдаль. Свежо было в воздухе и молодо, над пашнями зыбилось прозрачное марево. Земля час от часу просыхала, как бы вздыхая после долгой спячки.
Весело, гогочуще, будто конь гладкий вырвался из конюшни, рванулся трактор, сверкая на солнце бегучей сталью гусениц. Позади него легко взрезали дисками мягкую землю две сеялки. Стосковавшись за зиму по артельной работе, Степан избочась глядел на ровно плывущую пахоту, куда светлыми струйками стекало семенное зерно. Раньше, бывало, при своем-то колхозе, выходил он вот в такой же весенний денек с пудовой севалкой на шее — и давай, пошевеливайся. День таскаешь севалку, другой, третий, неделю. Пока не пригнет тебя от тяжести. А все ж таки за праздник считал такую вот работу, за великий праздник. «Земля — она ить навроде бабы здоровой, — рассуждал он, покачиваясь на сеялке. — Созреет — не зевай, не упускай момента. Ублаготворишь ее — и жди, стал быть, когда родит»…
Но короток был на этот раз для Степана праздник. За каких-то пять дней засеяли все ближние поля, и трактор потянул дальше опорожненные сеялки. И хотя приморился он за эти дни, весь покрывшись серым слоем пыли, но при виде уходящего трактора снова накатила волна одиночества. Была бы в доме хозяйка, разве усидел бы он в такую пору? Хоть на бочке водовозил бы, хоть на сеялке пылился — не забывать бы только крестьянское дело…
— Ех, мать твою бог любил… Никак одному неспособно, не обойдиться, видать, без хозяйки.
Заходил он на днях к тетке Настасье, слыхал от нее: живет в Чермошнах, верст за десять — двенадцать отсюда, тоже, как и он в едином лице, женщина-бобылка, авось-де и согласится разделить с ним судьбу. «Доеду-ка, посмотрю, — заегозился, не теряя надежды. — Одна не согласна, другая да третья, а уж какая-нито найдется…»
В Чермошнах Степан ни разу не был, знал только, что за Орловкой она где-то, от нее совсем близко. А уж до Орловки известна ему дорога: за Дуброво только выехать, за Андреюшкины дворы — и кати себе ровным полем.
Не мешкая, он тут же принялся отлаживать велосипед — наследство сына. Сам он редко им пользовался, в последний раз, наверно, года два назад куда-то ездил, и потому велосипед весь запылился, цепь и педали покрылись ржавчиной, и пришлось полдня провозиться, чтобы очистить его, заклеить прохудившиеся камеры, привести в мало-мальски пригожий вид.
На следующий день он задал пораньше скотине корму, не выпуская ее со двора, чтобы не разбрелась, рассовал по карманам бутылку портвейна, банку консервов да кулек шоколадных конфет и покатил по просохшей бровке луга в неведомые Чермошны. В низине, не доехав до водотечи, где было сыро и местами пятнились грязно-серые остатки снега, Степан свернул направо: тут, на припечной боковине луга, было суше, под колесами захрустела набитая скотом шероховатая тропинка. Покалеченной ногою Степан не совсем доставал до педали, и поэтому велосипед под ним вихлял туда-сюда, от долгого бездействия поскрипывал, повизгивал, постанывал. А хозяин, не обращая внимания на такую музыку, знай нажимал со свежими силами. Быстрая езда возбудила Степана, будто снова оказался он в том возрасте, когда ни заботы за душою, ни печали, когда легко в груди и вольно, как бывает в продутых за зиму и только что вздохнувших по-весеннему полях-лугах.
На развилке луга, уходившего правой вершиной к Холмам, он вспомнил вдруг про давнего холмовского знакомого: изредка встречал в районной газете его подпись «Селькор А. Туркин». «Во, как раз и побалакаю с ним насщет нашей будующей жизнянки. А то попрошу, пускай напишет в главную сельскую газету, он мужик грамотный». Заодно ему захотелось и на Холмы взглянуть: как они там выглядят, тоже небось остались рожки да ножки.
От развилки, чуть поднявшись на бровку, Степан увидел издали встопорщенные верхушки слегка зазеленевших лозин и наддал с новой силой, хотя уже в пот ударило от ходкой езды. Вот уже колодезь перед деревней в низине — приплюснутый от ветхости деревянный сруб. Вот крайние кусты сирени и лозины в ряд, за которыми виднелись… Но что это? От первого дома битый кирпич да камень, от второго жалкие остатки стен, от третьего тоже…
— Мать твою бог любил, богородица ревновала. Што я вижу-то! Куда же Холмы-то подевались, а?
Остановился Степан, руками развел: три избы от деревни, да и те с худыми окнами, с проемами вместо дверей — заходи кому надо. Остановился он перед домом Туркиных, вошел в пустые сенцы. Кругом посуда битая, клочья одежды старой, газет и всяких бумажек, обувка старая, — словом, негодный скарб домашний, который всегда, наверно, как покидают люди обжитое место, образуется невесть откуда.
В доме пахнуло на него нежилым холодным духом, затхлой плесенью от потемневших стен и ободранного потолка, крепко пахло сажей, отсыревшей глиной. Жутко показалось Степану в этом безлюдном кирпичном коробе, взглянул с опаской на потолок: вдруг да обвалится — и крикнуть некому.
Среди раскиданного мусора, рваных обоев и поломанных табуреток тут и там валялись письма, обрывки газет и журналов, тетрадки школьные да книжки.
— Опоздал я, видать, — пробормотал Степан, разглядывая бумажки, — где он теперича, хозяин-то дома? Вишь, как она повернулась, жизнянка-то наша: не успеешь оглянуться и деревни целой нет, как ветром сдуло…