Вот изнутри дома приплюснулось к окну бледное пятно, метнулось там, и скоро щелкнула задвижка в двери, на пороге показался невысокий старик с заросшим щетиной лицом.
— Славик, сынок!.. — не то всхлипнул он, не то вскрикнул.
Замахнулся на взбешенного пса, засуетился перед гостем, пропуская его вперед. Славик, пятясь подальше от собаки, скользнул на крыльцо и, напрягая глаза в темных сенях, ощупкой отыскал дверь в избу.
Тесной, низкой, неуютной показалась ему родная изба: совсем отвык. На столе посуда немытая, пол не то дощатый, не то земляной, возле печки чугунки с картошкой и разлиты лужи.
— Ну, батяня, порядочек у тебя! — не удержался.
— Дак што, сынок… што поделать-то? Без хозяйки и дом сирота.
— Писал ведь я не раз: бросай свою халупу, перебирайся ко мне.
— Ништо, сынок, поживем ишо, подождем у моря погоды.
Принимая от сына всякую всячину — колбасу двух сортов, рыбу копченую, банки с консервами, батоны белые, — укорял его:
— Волок на себе не знам откуда! Ну, што ты надрывался? Да у нас свово тут сколько хошь бери, до сельмага только дойдить.
— А где он, сельмаг-то? — заметил Славик. — Пока проходишь туда, полдня потеряешь.
Растаял Степан от гостинцев и подарков сына, даже и батареи к приемнику тот не забыл.
— Вот угодил-то, вот спасибо-то, Славик!
Суетился, выставляя на стол незатейливую закусь, чистую, как хрусталинка, поллитровку «Столичной». И все приговаривал: Славик да Славик. Для Степана сынок любимый единственный как был Славиком, так и остался. И в десять лет, и в тридцать. Да и как таким не погордиться? Давно ли мальцом был конопатым, а теперь не кто-нибудь, — инженер, считай. Подивился только, когда тот замотал головой, отказываясь от «Столичной».
— Нешто совсем не потребляешь? — Степан метнулся в горницу к буфету, принес бутылку вермута. — А вот красненького, послабее да помягче.
— И от этого отвык, — признался Славик. — Как пошел учиться, так и баста. Не идет с ним в голову ученье.
— Ну, ну, нешто я не верю. Трезвая голова и рассуждает по-трезвому…
Возбужденный встречей с долгожданным гостем, Степан и не заметил за разговором, как засумерило в окнах. Спохватился: пора и про скотинку вспомнить.
— И что ты, батяня, развел такое стадо — не понимаю. Много ли тебе надо одному?
— Дак жалко, Славик, скотины-то лишаться! Продай, к примеру, коровенку, а молочка где возьмешь?
— Ну ладно, допустим, молока тебе нужно. А быка-то с теленком зачем, овец да свиней? Сколько с ними хлопот!
— Ех, Славик, Славик, для хозяйства все ить надобно. Пускай сибе отгуливаются на вольной травке. И боровку хватает корму — картох навалом. Не без хлопот, конешно, приходится. Зато и мясцо у меня круглый год, и молочко с яичками. Всякое довольствие, одним словом. Да скажу тибе, сберкнижку завел, лишние денежки кладу.
— Здоровье дороже денег.
— Ништо, сынок, мы, старики, к труду привышные. И не жадность мине одолевает, как думают иные. А просто пропал бы я тут без дела, без хозяйства. Со скуки пропал бы…
На другой день подался Степан в Доброполье. Вернулся оттуда на крепеньком рыжеватом меринке, запряг его в соху. Увидели такое «дачники», явились с поклонной головой: прими-де в компанию, твоя соха — наши руки. А Степану того и надо: миром работать — дело спорится.
Славик остановил отца на первой же борозде: давно не брался за соху. Однако к вечеру так намотался, что за ужином из ложки суп расплескивал — рука не держала.
И так три дня — от солнца до самых потемок. Дивился, оглядывая вороха картошки, которой забивали погреб, терраску, сенцы.
— Ну куда тебе, батянь, такую массу?
— Ништо, сынок, — отвечал Степан, проворно делая свое дело. — Зима-то длинная, все подберет. А ежели и останется — не беда, продать можно. Весной-то сами приедут — только скажи…
На радостях, по окончании такого тягостного дела Степан захмелел с первой же стопки. Напала на него словоохотливость, принялся изливать перед сыном наболевшее.
— Ех, Славик, жить бы только в деревне-то, а? Налоги скостили, деньгу все получают, как в городе. Воздохнул, одним словом, хрестьянин. Жалко только, крышка приходит малым деревням… Ты, сынок, ученый теперича, газетки там разные читаешь. Скажи мне, охламону старому, — к чему ведет такая арихметика, а?.. А ежели совсем разорится деревня, што тогда делать? Не будут ить люди асфальты да железо глодать!
— Все, батяня, делается к лучшему, — спокойно отозвался Славик.
— Дак где же тут, мать твою бог любил, к лучшему, ежели деревня разоряется?
— Разоряются такие, как наши дворики. Перспективы у них нет, вот и приходит им конец.
— Ишь ты… пир-спи… спи… тьфу, не выговоришь! А сгонят десять деревень в одну, будет тибе пир-спи… спи…
— Порядок будет, батяня. Затем и строют центральные усадьбы, чтобы жили в колхозах не хуже городских. Тогда и в город меньше будут уезжать…
— Ишь, ишь чиво захотели! — вскочил Степан из-за стола. — Удобствия вам подавай, ванные да тувалеты… Все бы вам подать… Построют один пятиэтажный, запрячут туда весь колхоз — и сиди в коробочке. А я хрестьянин природный, мне огородец был бы, да скотинка во дворе, да сад перед окнами. Што на это скажешь, а?
— От огорода, от скотины ты и сам откажешься. Будет в магазине всего — зачем они тебе?
— Будет… От ково это будет-то, а? Опять же от нашего брата, хрестьянина?..
И так и сяк доказывал Степан свою правоту, но сознавал — не в силах сына переспорить. И все ж таки не мог от своего отрешиться, так сразу отрубить — и баста…
Всего недельку пожил в отцовском доме Славик. Картошку помог убрать, сарай над погребом поправить, старую лозину на дрова распилил. И не выдержал:
— Эх, батянь, ну и скучища у тебя! И как ты привык один? Я бы на твоем месте хоть куда уехал. Не в город, так в Доброполье хотя бы.
— Дак верно, сынок, веселого тут мало, — признался Степан. — Летом ишо терпимо, а зимой, хоть, правда, беги.
— Сплавляй-ка ты свое хозяйство да ко мне перебирайся. Заболеешь — и воды подать некому.
— Вот ежели бы ты, Славик, возвернулся, зажили бы мы тут.
— Нет уж, батянь, привык я в городе. Да и жаль терять специальность.
— Ну, ну, тибе видней, — безрадостно согласился Степан. — И я тоже погожу покидать свои дворики, посмотрю у моря погодки…
В дорогу навязал он гостинцев сыну — хоть машину нагружай. Увесистый окорок, меду полпуда, масла топленого, яиц сколько хочешь, варенья разного. Трех петушков опалил да хотел еще валуха зарезать: бери, дескать, сынок, не жалко.
— Да что ты, батянь, ишак я, что ли? — возмутился Славик. — Если понадобится, и в городе купим. Или на весь год хочешь снабдить?
— А мне куда девать? — не отставал Степан…
Проводил он сына до самого Доброполья, сам и на попутную усадил. Наказал начальство свое почитать, с женою в мире жить да деток растить. А чмокнулись — замигал, замигал, смахивая корявой ладонью наскочившие слезы. И долго, пока не скрылась машина за бугром, махал и махал ему рукой.
Скоро после Славика убрались, словно птицы залетные, все «дачники», все гости городские. И телят колхозных угнали на зимние стойла.
Тишина опустилась над Агаповыми двориками. Замелькали хмурые, сдавленные низким подстуженным небом, осенние дни. И снова наступило для Степана бобылье зимовье, опять он остался
Один на один
Так прошел год, другой, третий. Летом Степану тосковать было некогда: по ночам присматривал за колхозным скотом, днями по хозяйству хлопотал, да и городские наезжали — все веселее. Трудней приходилось в зимнюю пору, когда выбирался он только в Доброполье или прохожие охотники забредали случайно. После неудачного сватовства в Чермошнах попытался он сойтись с женщиной из Голагузовки, что жила, как и он, в разъедином доме, поодаль от других деревень. С мужем она давно развелась, на лето к ней приезжали мать да сын из города, а зимой из-за страха уходила ночевать в соседние деревни. Да не заладилось с ней у Степана: вроде тунеядки бабочка-то оказалась. Узнал он от Настасьи, что давали ей квартиру на центральной усадьбе, лишь бы работала в колхозе, да отказалась она, благо алименты на сына получала и хозяйство к тому же развела.