— Я уверен, синьор, такой случай — один на миллион. Это либо удар, либо тромб. Божья воля...
Джованни резко вскинул голову, в глазах сверкнул гнев:
— Бог ни при чем! Скорее дьявол!
Он опять зарыдал. Немного помедлив, доктор поднялся и ушел.
Словно весь мир ополчился против него. Под окном его спальни — их спальни, из промчавшейся мимо машины донеслись звуки самбы. Неужели в мире существует музыка? Неужели может кто-нибудь петь?
Бессонными ночами, когда он в одиночестве пил чай и виски, у ног резвились два белых котенка — любимцы поварихи. Они казались ему странными, какими-то потусторонними существами, ящурами, терзающими друг друга.
Однажды, в первую неделю после похорон, снизу, с лестничной площадки, донесся смех слуги.
— Заткнись! Заткнись! Заткнись! — заорал Джованни.
Весь дом снова погрузился в мертвое молчание.
Доктор Сальваторе принес протокол вскрытия.
— Эмболия, — сказал он. — Тромб перекрыл в матке сосуд. Один случай на сто тысяч. Его нельзя ни предсказать, ни предотвратить. По венам тромб дошел до сердца и перекрыл доступ крови в легкие. Она умерла от кислородной недостаточности.
Джованни с трудом выбрался из кресла, шатаясь вышел на огромный задний двор и устремил взор к небу. Солнце, теплое и ласковое, по-прежнему сверкало, каждое утро вставало и каждый вечер уходило за горизонт, будто ничего не случилось. Почему не остановилось время — ведь сам он уже труп? Почему его не похоронили вместе с ней?
Он перестал бриться, забывал принимать душ. Мочился в кадки с растениями. Рядом с постелью у него всегда стояла бутылка виски, и он принимался за нее, как только глаз касались святотатственные лучи солнца.
Он перестал выходить на улицу. Целыми днями ковылял по дому в своей грязной, провонявшей пижаме, накинув на плечи одеяло. Слуги, завидя его, убегали, словно он зомби. Над унитазом он соорудил алтарь — Мадонна, крест, освященные свечи, которые Изабель расставила по всему дому, — и, стоя на коленях на холодном полу ванной комнаты, упираясь локтями в закрытый стульчак, часами молился в бледном свете свечей, по лицу, ставшему серым, бежали слезы.
Не в силах сам покончить счеты с жизнью, он молил Спасителя призвать его к себе, избавить от этого безумия.
Однажды мучительный туман, в котором жил Джованни, рассеялся, и он увидел Ангелину Серио. Кресло, в котором она сидела, скрипело под тяжестью ее тела.
— Итак, — она хитро улыбнулась, — кажется, все в порядке. Ведьма наконец согласилась.
Через ощущение боли и страдания пробилось недоверие к сестре. Она казалась слишком счастливой и потому опасной.
— Все уже сделано. За солидную сумму она подписывает документы. — Ангелина помахала у него перед носом какой-то бумагой. Слова сестры с трудом доходили до сознания Джованни.
— Я... я не понимаю.
— А тебе и не надо понимать. Подпиши вот это, и все. — Она сунула ему под нос ручку. — Все готово. Не ломай себе голову.
Он взялся было за ручку и бумагу, но остановился.
— Что же это все-таки?
— Да не волнуйся ты, только подпиши. Вот здесь. — Она ткнула в бумагу толстым пальцем, унизанным бриллиантами.
Он взглянул на сестру. Чего она от него добивается? Даже в своем пропитанном виски горе он интуитивно чувствовал, что должен это понять. Окинув взглядом свою неприбранную спальню, он заметил стоящего в углу свояка Бруно. Тот улыбнулся.
— Что это? — снова спросил Джованни.
— А-а-а... — Ангелина выругалась, хлопнув себя ладонью по лбу. — Договор. Я составила его ради тебя. Ты не способен заботиться о собственных делах.
— Какой еще договор?
— Между тобой и этой свиньей Марией Мендес.
— Кем-кем?
— Твоей тещей! — Она расхохоталась, таким забавным показалось ей все происходящее.
В смятенном мозгу Джованни вспыхнула тревога.
— Договор?
Толстуха шумно вздохнула и взгромоздилась на край кровати Джованни.
— Брат, — сказала она, — пока ты пребывал в скорби, я заботилась о твоих интересах. Уговорила Марию Мендес за сто тысяч крузейро отказаться от притязаний на состояние Джемелли и получить права на ребенка.
— Ребенка?
Ангелина нахмурилась.
— Ну да! На ребенка! — Она пыталась втолковать Джованни эту простую истину, будто несмышленышу. — На маленькую девочку. Все заботы о ней Мендес возьмет на себя. Возможно, придется назначить месячное содержание, потому что старая проститутка...
— Какая маленькая девочка?
Ангелина в изумлении уставилась на него.
— Ты что, забыл? У тебя есть дочь.
На Джованни снова нахлынули страшные воспоминания. Родильная палата, чернокожая сестра, красное сморщенное существо, Изабель, упавшая ему на грудь: «Джио, больно, больно». Весь этот кошмар вернулся к нему, молотом ударил по сердцу. Дыхание перехватило, и он зарыдал.
— Джованни, — мягко сказала Ангелина, — Джованни, успокойся.
— Где она? — Голос Джованни звучал глухо.
Ангелина, помедлив, ответила:
— Мы похоронили ее на кладбище Святой Терезы. Ты там был.
Он тряхнул головой, тыльной стороной руки вытер слезы.
— Я спрашиваю о девочке. Эта девочка — моя дочь. — Джованни произнес это каким-то скрипучим голосом.
На те деньги, что дала ей Изабель за одиннадцать месяцев своего замужества, Мария Мендес построила претенциозный, нелепого вида дом на окраине поселка. Затем и богатство, чтобы выставлять его напоказ перед дружками.
Остановившись перед выкрашенным в ярко-зеленый цвет домом, Джованни услышал плач ребенка и вопль Марии Мендес:
— Бог мой! Заткнись! Заткнись хоть на минуту!
На стук она появилась в дверях с бутылкой пива в руке. Из распахнутого халата виднелось дряблое тело, прикрытое полотняным бельем.
— Вот уж не ожидала, — удивилась она. — Мне говорили, будто ты чокнулся.
Джованни был тщательно выбрит, костюм на нем — безукоризненно отутюжен.
— Где ребенок?
— Не твое дело. Я подписала договор.
В доме был беспорядок, пахло конюшней. Где-то рядом заходился плачем ребенок.
— Заткнись, — крикнула Мария Мендес. — Ради Бога, дай хоть минуту покоя!
Джованни приблизился к ней.
— Вот! — Сверля Марию Мендес холодным взглядом, он протянул ей порванную пополам бумагу.
— Но ведь мы договорились. Хочешь ограбить меня? — Она смерила его взглядом. — Что тебе нужно?
— Мой ребенок. Моя дочь.
Мгновенно сообразив, как лучше использовать ситуацию, она изобразила праведный гнев.
— Твоя дочь! Наконец-то ты вспомнил о бедной сиротке! Через полгода.
— Полгода? — удивился Джованни.
— Ты приходишь через полгода и требуешь мою внучку. Все, что осталось от моей любимой Изабель. — Она притворилась, что плачет.
Из соседней комнаты вышел высокий чернокожий мужчина в одних подштанниках.
— Перестань орать! И ребенка уйми! Не дом, а бедлам! Тут и рехнуться недолго!
— Сам заткнись, черный ублюдок! — Мария Мендес резко повернулась. — Это мой дом, захочу и буду орать.
— Когда-нибудь я размозжу тебе голову! — пригрозил чернокожий.
— Смотри, как бы я тебе глотку не перерезала! — просипела Мария Мендес, схватив нож со стола.
Джованни спустился в маленькую прихожую, пошел на звук плача и вскоре очутился в душной комнате, оклеенной желтыми обоями, где ничего не было, кроме двуспальной кровати. На голом матраце, без простыней, лежал запеленутый младенец. При появлении Джованни девчушка еще громче заплакала и замахала сжатыми кулачками, словно сердясь на него.
Неожиданно появилась Мария Мендес и, обдав его запахом пива, сказала тоном заботливой бабушки:
— Все плачет и плачет. Поспит часок-другой и опять плачет, кричит. И так все время. С того самого дня, как я взяла ее домой. С ума сойти можно.
— Может, она голодная?
— Думаешь, я не кормлю ее? — возмутилась Мария Мендес. — Она даже не перестает плакать и все выплевывает прямо на меня. То же самое мне сказали сестры в больнице, когда я за ней пришла. Они говорили, что девочка ненормальная.
— С ней все в порядке, — произнес Джованни слышанные где-то слова.