Они сидели на постели, друг против друга, в одинаковых позах, и ей казалось, что это Антоше она рассказывает все содержание своей жизни за прошедшие без него годы. И он внимательно слушал, хмуря свои густые брови...
- Ну, так вот, - объясняла она, - беру клетки, пораженные раком, добавляю иммунотоксины, клетки умирают. И тогда мы в лаборатории говорим друг другу: "Все хорошо, они умирают"... Такая у нас поговорка...
- Так ты с твоими друзьями победила эту страшную болезнь? - спросил он с мальчишеским интересом.
- Пока нет... Хотя на этом пути уже много сделано, много... Понимаешь, каждая решенная проблема порождает новый вопрос. Море вопросов... Но... рано или поздно... нет, скоро, конечно, скоро! - мы скрутим рак, как скрутили чуму, холеру, туберкулез... - и повторила жестко: - Мы скрутим его!
Он молча смотрел на нее, потом спросил серьезно:
- Ты, наверное, настоящий ученый?
Она поймала себя на том, что прежде на этот вопрос наверняка бы отшутилась.
- Ну... в общем, да... - проговорила она, неловко усмехнувшись... - В общем, в своем деле... в своем деле, понимаешь? Да, у меня много статей, много ссылок на меня в международных научных журналах... Впрочем, это неважно, чепуха... Я заморочила тебе голову.
Накинула халат, прошлась по комнате, закурила. Щенок спал в кресле, обморочно закатив глаза, подергивая ухом.
- Что мне с ним делать? - спросила она задумчиво. - Что делать с собакой, а?
- Хочешь, я возьму его в Падую? - предложил Антонио. - Там у тети дом с огромным садом. Ему будет хорошо.
Он вскочил с кровати, присел на корточки перед спящим щенком, потрепал его за ухом.
В этом непринужденном бесстыдстве есть что-то от языческих статуй, подумала она, - обнаженный юноша-пастух с собакой... Вслух сказала:
- Конечно, возьми. Это хороший итальянский пес. Ему положено жить в Падуе...
- А как мы его назовем? - спросил он.
- Кутя.
Он поднял брови.
- Как? Кутио?
- Ну, приблизительно... А сейчас, дорогой, иди... Пора.
- Хочешь, я попрошу Марио, он меня подменит? Я могу остаться с тобой до утра!
- Нет, - сказала она твердо. - Я устала, милый. Тебе лучше уйти.
Он не возразил больше ни словом. Молча оделся, подошел к ней и, запустив обе ладони в ее волосы, несколько мгновений напоследок любовался ими, встряхивая, пересыпая на пальцах... Наклонился и кротко, медленно поцеловал ее - в голову, в глаза, в губы - одним касанием...
- Ты красива, как Юдифь Джорджоне...
- Меня скоро не будет! - вдруг сказала она.
- Я знаю, ты утром уезжаешь... Мы увидимся еще когда-нибудь?
- Нет, мой мальчик...
- Скажи мне что-нибудь по-русски...
Она засмеялась, взяла в пригоршню его колючий подбородок, сжала. Скользнула указательным пальцем по линии верхней, "уленшпигельской" губы... Подумала мельком, что, если б у нее был сын, а не дочь, возможно, она была бы нежной матерью...
- Все хорошо, - сказала она шепотом, - они умирают...
И он тихо засмеялся в ответ...
...Под утро ей приснилось, что она забыла, как Миша смеется. Во сне она силилась вспомнить эту его характерную гримаску - полуудивления, полувосторга, которая всегда появлялась на губах до первого раската смеха... но все разваливалось, не получалось, Миша отворачивался...
Внезапно короткая и острая вспышка ужаса опалила ее: она поняла, что уже умерла, и самым верным доказательством тому было то, что она забыла, как Миша смеется. Ей так и намекали какие-то темные люди, она во сне называла их служителями, что вот, видите, подтвердить свою благонадежность вы не можете, так что пройдемте, пройдемте... и тянули к ней вежливые, но твердые руки, а она цеплялась за косяк и умоляла дать ей минуту, она представит, докажет, сию минуту...
Ей говорили, что отныне она будет женой Антоши, - но он же мне брат! - с ужасом возражала она, - ничего-ничего, это раньше он был брат, а теперь, когда вы оба очистились, вы можете стать мужем и женой...
...Мишино бледное лицо таяло в сыром тумане, он поворачивался к ней спиной, уходил по мокрым деревянным мосткам, балансируя для равновесия руками, как в школе ходил в спортзале по снаряду "бревно"...
Вода поднималась и доставала уже до края мостков...
Миша уходил, бросал ее, он пожелал остаться ей чужим в этом обреченном городе, вернее, таинственном городе обреченных, на летучем острове в лагуне.
В темноте она потянулась к телефону и почти на ощупь набрала знакомый номер.
- Юрик, - проговорила она, когда наконец сняли трубку, - и все-таки я уверена, что это - туберкулез.
- Где ты? - крикнул он. - Который час? Откуда ты звонишь?
- Но согласись, что это очень смахивает на туберкулез, - настойчиво повторила она.
Он помолчал. Прокашлялся со сна, сказал тихо:
- Что ты вытворяешь? Тут Мишка сходит с ума. Говорит, ты прислала какой-то пошлый прогулочный факс, как будто тебе плевать на...
- Ничего, завтра я вернусь, и жизнь опять будет прекрасна... Можешь сказать ему о туберкулезе. Он будет потрясен.
- Ты помнишь, о чем мы договорились? - спросил Юрик.
- Не волнуйся, помню. В понедельник, в восемь. А ты-то все понял? Утром звонишь Мише и сообщаешь эту неприятную новость насчет...
- ... туберкулеза, - угрюмо повторил он.
- Молодец, пятерка!
И повесила трубку.
...Она уезжала на катере в аэропорт. Оглядывалась и смотрела на шлейф Венеции за плечом, на вздымающиеся в небо фанфары печных труб.
По лагуне было разлито кипящее золото утра, и пар поднимался от воды к белому сияющему горизонту.
Она уезжала.
Надо было дожить отпущенное ей время, как доживал этот город: щедро, на людях. В трудах и веселье.
Иерусалим, 1999
...Своего ангела-хранителя я представляю в образе лагерного охранника плешивого, с мутными испитыми глазками, в толстых ватных штанах, пропахших табаком и дезинфекцией вокзальных туалетов.