Был у нее один тяжелейший порок, за который, по моему выстраданному убеждению, следует удалять особь из общества, как овцу выбраковывают из стада: она говорила то, что думала, причем без малейшей разделительной паузы между двумя этими, столь разными, функциями мозга.
Сказанув, обычно приходила от произнесенного в восторг и изумление.
В этой огромной пятикомнатной квартире они жили втроем. И если мать с сыном связывали на редкость тугие, перекрученные, намертво завязанные узлами колючей проволоки отношения, то отец, на взгляд постороннего, казался настолько случайным человеком в доме, что впервые попавшие сюда люди принимали его за такого же гостя.
Сейчас, как ни силюсь, не могу припомнить - был ли в этих хоромах у него угол. Между тем прекрасно помню "кабинет" Анжеллы, комнату Маратика, всю обклеенную фотообоями: джунгли, обезьяны, застывшие на пальмах с кокосовым орехом в лапах, серебряные водопады, оцепеневшие на стенах. Поверх этого африканского великолепия наклеены были метровые фотографии каких-то знаменитых каратистов, схваченных фотокамерой в мгновение прыжка, с летящей железномускульной ногой, рассекающей воздух, как весло - воду.
А вот комнату Мирзы, Мирзы Адыловича, профессора, талантливого, как говорили, ученого, - не помню, хоть убей.
Правда, в спальне стояла громадная, как палуба катера, супружеская кровать, но боюсь, - хоть и не мое это дело, - профессору и там негде было голову приклонить. Впрочем, на то была причина - о, отнюдь не амурного свойства. Скорее, наоборот.
Впервые я увидела Мирзу в тот день, когда пришла читать Анжелле начальные страницы сценария. Часам к пяти в дверь позвонили тремя короткими вопрошающими звонками. Анжелла пошла открывать и спустя минуту появилась с высоким, очень худым, неуловимо элегантным человеком лет пятидесяти. Он напоминал какого-то известного индийского киноактера - худощавым смуглым лицом, на котором неуместными и неожиданными казались полные, женственного рисунка губы.
- Это Мирза, - сказала Анжелла, интонационно отсекая от нас двоих присутствие этого человека. - Ну, читай дальше.
- Очень приятно, - сказал Мирза, протягивая мне странно горячую, точно температурную руку. - Творите, значит? Ну, творите, творите...
Я вдруг ощутила запах спиртного, перебитый запахом ароматизированной жвачки, которую он как-то слишком оживленно для своего почтенного возраста жевал.
- Не мешай нам! - крикнула Анжелла. - Пошуруй в холодильнике насчет ужина.
- Сию минутку! - с готовностью, возбужденно-весело отозвался Мирза. - Сей момент!
Словом, он был основательно пьян. И, судя по всему, не слишком удивил этим Анжеллу. Тогда я поняла - кто он.
И правда, очень быстро он приготовил ужин, и, когда позвал нас на лоджию есть - там стоял большой обеденный стол, - оказалось, что все уже накрыто, и умело, даже изысканно - с салфетками, приборами, соусами в невиданных мною номенклатурных баночках.
Когда мы пообедали и вернулись в гостиную, Мирза, надев фартук, стал мыть посуду, хотя, на мой взгляд, ему бы следовало принять горячий душ и идти спать. Но он не ушел спать, а все возился на кухне, гремел кастрюлями. И хотя он находился в собственном доме, меня не покидало ощущение, что этому, почему-то с первой минуты безотчетно симпатичному мне, человеку некуда идти.
Час спустя явился Маратик, отец и его стал кормить. Я слышала доносящиеся из кухни голоса. Рявкающий - Маратика и мягкий, виновато-веселый голос отца.
- Опять?! Опять накиррялся? Как свинья!
И в ответ - невнятное бормотание.
- Дать?! - угрожающе спросил сын. - Дать, я спрашиваю?!. Допросишься!..
Помнится, на этом вот эпизоде я попрощалась и ушла.
Литературный сценарий катился к финалу легко и местами даже вдохновенно.
Я отсекла все пейзажи, а вместо описаний душевного состояния героев писала в скобках - "на фоне тревожной музыки".
За большую взятку - кажется, рублей в шестьсот - мама воткнула меня в жилищный кооператив, в очередь на двухкомнатную квартиру, и мы ходили "смотреть место", где по плану должен был строиться "мой" дом.
В течение года, пока писался сценарий, снимался и озвучивался фильм, место будущего строительства несколько раз менялось, а мы с мамой и сыном все ходили и ходили "смотреть" разные пустыри с помойками.
- Место удачное, - веско говорила мама, - видишь, остановка близко, школа недалеко и тринадцатым полчаса до Алайского рынка.
Мама с неослабевающим энтузиазмом одобряла все пустыри и помойки, и действительно - у каждого было какое-нибудь свое достоинство. Думаю, в глубине души маме необходимо было оправдать ту большую взятку, утвердить ее доброкачественность в высшем смысле, нарастить на нее некий духовный процент.
Когда дом уже построили и мы даже врезали в дверь моей квартиры новый замок, я вдруг уехала жить в Москву. Квартиру сдали в кооператив, взятка пропала. Мысль об этом просто убивала маму. Она часто вспоминала эту взятку, как старый нэпман - свою колбасную лавку, экспроприированную молодчиками в кожаных тужурках.
Потом я и вовсе уехала из России, что окончательно обесценило ту давнюю взятку за несбывшуюся квартиру, буквально превратило ее в ничто... так, орел, поднявшийся в небо, уменьшается до крошечной точки, а потом истаивает совсем. И хотя мама уехала вслед за мной и другие денежные купюры осеняют ее старость, нет-нет да вспоминает она ту упорхнувшую птицу. А учитывая, что, по всей вероятности, я когда-нибудь умру, - боже мой, боже, - какой грустной и бесполезной штукой представляются наши взятки, как денежные, так и все иные...
Сценарий продвигался к концу, и, по моим расчетам, должна была уже возникнуть где-то поблизости фигура Верноподданного Еврея. Я озиралась, вглядывалась в окружающих, тревожно прислушивалась к разговорам - нет, вокруг было спокойно и даже благостно.
Наконец я дописала последнюю сцену - сцену любви, конечно же; в скобках написала: "титры на фоне волнующей мелодии", и уже на следующее утро с выражением читала эту стряпню Анжелле. Иногда по ходу чтения она прерывала меня, как и положено соавтору и режиссеру.
- Видишь, морщины у меня вот здесь, под глазами? - спрашивала она вдруг, всматриваясь в зеркальце со свежим детским любопытством. - Знаешь почему? Я сплю лицом в подушку.