— Господи, помили! Господи, помили! — пропел Мальянга и выпил стакан вина.
— Ты что, крестился? — спросил Бестужев.
— Два раз, на прошлы год и нынче! — с гордостью ответил тот.
— Разве так можно? — засмеялся Бестужев.
— Можно, можно. Кажды раз рубаха давай, — отодвинув шарф, затем кашне, Мальянга расстегнул рубаху, потом пальто, показал внизу еще одну рубашку.
— Но так нельзя, Мальянга.
— Посему нельзя? Моя не воровай.
— Да я не о том. Смотри, как я одет, как другие. Рубаху только под пальто носят и галстук тоже. Да и кашне с шарфом вместе нельзя.
Мальянга понял, о чем речь, снял рубаху, шарф, утер ими пот с лица, потом достал какую-то косынку, понюхал ее и вдруг заплакал.
— Ну, брат, ты уж опьянел! — огорчился Бестужев.
— Моя пьяна нету, — закачал головой Мальянга. — Дочка Буринда за река угнал…
— Кто?
— Манзура… чиновник.
— Замуж вышла?
— Замуж нету. Манзура говори, манегри — право давай! — махнул он рукой па другую сторону Амура.
— Вот оно что! — нахмурился Бестужев.
— Не только манегров, но и другие племена маньчжуры угоняют на тот берег, — сказал подошедший Дадешкилиани.
— Это нарушение трактата! Ведь там указано, что уходят только маньчжуры, да и то по личному желанию!
— А заставляют и других, — сказал Сандро. — И что делают: похищают детей, и родители поневоле едут за ними.
— Надо заявить протест! — сказал Бестужев.
— Делали уже, но чиновники говорят, что они ничего не знают, а жители, мол, едут сами…
История с Мальянгой опечалила Бестужева, испортив впечатление от совместных торжеств по случаю утверждения трактата. Такие речи говорили маньчжуры, а на деле сразу же начали нарушать договор.
АЛЕКСАНДР ЛУЦКИЙ
Выехав с курьерами, везущими благую весть об Айгунском договоре и основании нового города, Бестужев поднялся на пароходе до Сретенска. Далее курьеры помчались одни — находиться в их экипажах посторонним было не положено. И Бестужеву пришлось ехать на перекладных, более тихим ходом.
В Бянкине Кандинские уговорили его немного задержаться. Отдохнув у них два дня, Бестужев выехал с Марией Алексеевной и Ваней Токмаковым в Нерчинск в их тарантасе Переправившись на пароме через Шилку, они двинулись вверх по реке Нерче.
— Вон гора Маятная, — показал Ваня на большую вершину над правым берегом Нерчи, — сейчас она поросла лесом, а когда маньчжуры осадили Нерчинск, гора была почти голой, и князь Гантимур несколько дней водил по ней кругами свой отряд, изображая, будто к городу подходят русские войска. Маньчжуры струхнули, но не отошли. А гора с тех пор называется Маятной, мол, напрасно маялись гантимуровцы…
В Нерчинске Бестужев заглянул на почтовую станцию узнать, когда будут лошади на Читу, и вышел на улицу. Какой-то хмурый бородатый человек, сидевший на крыльце, увидел Бестужева, замотал головой и начал протирать глаза. Потом снова глянул как-то странно, поднялся и, прихрамывая, направился к Бестужеву. Мария Алексеевна, подумав, что это нищий или пьяный, попыталась преградить ему дорогу.
— Не беспокойтесь, сударыня, — хрипло сказал человек, — я только спрошу, не господин ли Бестужев это?
— Бестужев, — ответил тот.
— Михаил Александрович! Не узнаете? Я — Луцкий…
Не веря ушам и глазам своим, Бестужев остолбенел: Александр Луцкий, унтер-офицер лейб-гвардии Московского полка, один из самых верных, активных помощников во время восстания! Как беспощадно время… Согбенный сухой старец со шрамами на лице, перебитым носом, почти беззу&ый. Лишь в глазах и улыбке едва-едва возник прежний облик юноши. Но что за улыбка у него — неуверенная, настороженная: не отмахнется ли прежний командир?
— Господи, Саша! — наконец молвил Бестужев, подал руку, потом порывисто обнял его, сразу ощутив, до чего слаб, костляв тот, лопатки чувствовались даже сквозь толстое сукно старой шинели. — Какими судьбами? Где ты был? Я ведь ничего не слышал о тебе!
— Пойдемте, сядем где-нибудь, — попросил Луцкий, — мне на ногах тяжело.
— Мария Алексеевна, Ваня, знакомьтесь, это мои однополчанин!
По пути к родственникам Кандинских Бестужев коротко рассказал о себе, а в доме выслушал рассказ Луцкого.
— Как ударили пушки, я побежал вслед за вами, ведая, как вы чуть не прикончили Засса, но пробиться к вам не смог — коннопионеры путь отрезали. Кое-как прорвался меж них на Английскую набережную, забежал в дом Лавалей, спрятался в чулане. Ночью вышел на улицу, а меня сразу же схватил патруль, отвез на гауптвахту Зимнего дворца, оттуда — в Петропавловскую крепость. Пробыл там полтора года, хотя судили раньше — военным судом в полку. Приговорили к повешению, потом высочайшей милостью заменили наказанием кнутом и вечной каторгой. Однако как дворянина от кнута избавили и летом двадцать седьмого года отправили этапом в Сибирь. Но так отощал, занемог в крепости, что в Москве уложили в тюремную больницу па три месяца. Дошел до Казани, снова слег на два месяца, потом еще столько же болел в Перми. Лишь в двадцать восьмом дошел до Тобольска. Оттуда пошли этапом, а мне дружки говорят, не выдюжишь каторги по здоровью, сгинешь сразу же. А тут в нашей партии оказался беглый крестьянин из Малороссии Агафон Непомнящий, ростом, цветом волос со мной схож. Ну и подговорил его поменяться фамилиями. Тот согласился за шестьдесят рублей. Так и сделали.