— А когда пил нашу, поди, и забыл? — спросил Бестужев.
— Нет, это точно помню — в двадцать девятом в Зерентуе.
— Погоди, а не знал ли ты Сухинова?
— Как не знать? Из-за него все и началось! Я дружков его расстреливал, — видя, как изменился в лице Бестужев, Никифор начал оправдываться, что, мол, не по своей воле, солдатом был — приказали. Но Бестужев попросил подробно рассказать все, как было.
— Этак вот, как сейчас помню, стоят пятеро. Один-то, шестой, уж мертвый был, его сразу в яму столкнули. Так вот, привязывали по одному к столбу. Пальнут по команде, но ружья, сами знаете, какие… Упадет приговоренный, кровью истекает. Офицер велит штыками добивать, чтоб не мучились. Наклонился я над одним, он лежит, стонет, молодой такой. Глаз от меня не отводит, прямо на меня смотрит. — Никифор крутнул головой. — До гроба не забуду. Сколь раз уж спилось! И ткнул штыком… Грех-то какой!.. А потом пересуды среди солдат, кто этот Сухинов да за что его с дружками к смерти приговорили. Узнал, что он против царя в Петербурге вышел…
— Не там, на Украине, — поправил Бестужев.
— А в Петербурге как раз Бестужев с братьями войско вывел, — показал Чурин на него.
— Так вы — Бестужев?! — оторопел Никифор. — Припоминаю, и вашу фамилию называли. Вот че деется-то! Опять судьба свела!
— Кольцо сомкнулось — с Сухинова началось, на мне кончится. Но об этом после, дальше сказывай.
— Да вот… Этого Сухинова пешком в Сибирь пригнали. В кандалах больше года шел. Ноги до костей избил, а пришел сюда и говорит: царь нарочно их сразу не порешил, чтобы в пути да в Сибири сгноить. И надумал Сухинов по Амуру вниз убечь, но выдал их один. После расстрела нам водки, денег дали. И запил я — грех свой залить хотел. Службу нести плохо стал — сквозь строй прогнали. Лежу в лазарете, кое-как выжил и вспомнил мыслю сухиновскую — Амуром убечь. Подбил пятерых солдат да стоко же каторжных. Айдате, говорю, вниз, авось бог поможет. Сели мы в лодки и поплыли. Провизии, конешное дело, едва до Стрелки хватило. Прибили там чью-то корову и дальше, но мясо быстро протухло — жара стояла. Увидели тунгусское стойбище, пугнули их — они от нас. Да что брать-то у них — рыбы вяленой и сушеного мяса чуток. А дальше… вспоминать тошно…
Выпив рюмку, Никифор продолжил рассказ.
— Дальше, известное дело, ввадишься — не отвадишься. И пошли грабежом жить. Но до поры не убивали, нет. Прошли Зею, Бурею, Сунгари. Дошли до Биры, а дело к осени, как щас вот. Пора, думаем, на зиму став повиться. Вырыли землянки, корьем накрыли, землей закидали. Охотиться не умели, рыбалить тоже. Тут-то и пошли грехи пострашнее. То стойбище тунгусское разорим, то купца с товарами изловим, а концы, ко нешное дело, в воду. Мужикам, известно, баба нужна. Стали мы на их охотиться. Лет семнадцать назад увели трех тунгусок, ну и… этот Семейка появился, — кивнул он на паренька. — Живем этак, стареем, звереем, а дружбы промеж нас никакой: из-за баб дрались, из-за добычи после грабежа. Троих сами зарезали, двое погибли в набеге, одного тигр задрал, трое народилось, да токо Семейка и выжил…
— Сколько же вас сейчас?
— Опять же десять. Приплыли пятеро с Аргуни и Шилки.
— Не вы ли убили Лабрюньера?
— А кто его знает. Когда это было?
— Десять лет назад исчез вместе с проводником-тунгусом.
— Десять годов, с тунгусом? Нет, чужой грех брать не буду, своих хватает. В последние годы трудно стало, купчишки по одному не ходят, да вооруженные. А как ваши сплавы пошли, совсем худо стало. Ден двадцать назад плоты, баржи прошли…
— Это наши передовые отряды, — сказал Бестужев.
— Ну, думаем, другого такого раза не будет. Догнали их, но как-то нескладно все получилось, не поднялась рука на своих. А вот сегодня решились. Куда деваться? Зима на носу — опять с голоду пухнуть?
Вдруг с палубы донесся какой-то шум.
— Наверняка мои на помощь пришли, — усмехнулся Никифор.
Дверь распахнулась, грянул выстрел. Лампа, сбитая метким выстрелом, разлетелась вдребезги. Запахло керосином.
— Не стрелять! — заорал Никифор. — Чуть все не испортили, — спокойнее добавил он. — Мы тут по-доброму решаем.
— Сами отдают товар? — спросил кто-то из-за двери.
— Сами, сами, — ответил Бестужев.
Зачиркало кресало, посыпались искры, заалел трут. Павел зажег кусок бересты и запалил фитиль лампы. Мужики вынули кляп изо рта часового и молча вошли в каюту с ружьями в руках.
— Ружья-то поставьте, — сказал Бестужев, — не понадобятся. Ну что, Никифор, может, пойдете с нами?
— Нет, адмирал, сразу не решусь.
— Ладно, неволить не буду. Напишу про вас записку. Подымитесь к Иннокентьевке, это ближайшая русская станица, найдите там Кукеля, передайте записку, он примет к себе. А на дорогу провизии дадим. Договорились?