— Вы слишком строги, — сказала она.
— Иначе нельзя, ведь это мой брат.
— Мишель?! Как вырос! Я даже не узнала его.
О чем шла речь дальше, он не знал, так как спустился по трапу. Сидя взаперти, Мишель услышал вечером чьи-то шаги на палубе. Держась за решетку руками и подтянувшись, он увидел брата со Степовой, остановившихся рядом, и тут же опустился. Николай забыл, что находится у каюты арестанта, и Мишель невольно услышал их разговор.
— Любовь основана на эгоизме взаимных наслаждений, — в голосе Николая слышалась улыбка, — а дружба — на бескорыстии взаимных пожертвований.
— Можно ли противопоставлять любовь и дружбу?
— Любовь есть тело, а дружба — дух.
— А разве не бывает душевной или одухотворенной любви?
— Только между родителями и детьми, братьями и сестрами или между учителем и учеником.
— А между супругами?
— Лишь как исключение из правил.
— А у нас с мужем не только любовь, но и дружба.
— Видите ли… — Николай замялся.
— Пожалуйста, говорите откровенно.
— Как бы это сказать? Любовь есть угар головы от сердца, у вас же этого, извините, не чувствуется.
— Вы хотите сказать, что я не люблю мужа?
— Более того, вы пока и не знали настоящей любви.
— Отчего вы так думаете?
— Отвечу вопросом на вопрос: вы совершали ради кого-нибудь безумные поступки?
— Разве я похожа на женщину, способную на это?
— В том-то и дело, что нет, потому и говорю, что вы еще не знали настоящей любви, ведь верное мерило ее — степень глупостей, которые влюбленные совершают друг ради друга…
Разговор утих. Корабль, стоящий на якоре, медленно покачивался на волнах. Слышны были крики чаек, плеск воды о борт.
— Простите, я обидел вас?
— Что вы! Наоборот, спасибо за откровенность. — И вдруг в ее голосе зазвучали лукавые нотки: — Можно задать тот же вопрос: а вы совершали глупости?
— Женщина — море: не пробуй — оно горько, не узнавай — оно коварно, не вверяйся — попадешь в бурю.
Тут Мишель услышал ее смех, удивительно мягкий, j душевный.
— Но вас эта сентенция не касается, — сказал Николай. — Море бывает и таким, как сейчас, — ласковым, добрым.
— Да, закат дивный. Смотрите, как полыхают облака!
— И не угаснут совсем — закат сольется с восходом… Больше Мишель не видел их вместе. Но по тому, как они нарочито не замечали друг друга, он понял: между ними произошло нечто такое, чего не следует знать другим. Однако скрыть любви не удалось. Муж, как водится, узнал последним, но, удивительно, препятствовать влюбленным не стал, отказав лишь в расторжении брака.
Свою любовь Николай, как святыню, пронес через все испытания. После ареста он не назвал имя Стеновой, когда колода карт, посланная ею из Кронштадта, вызвала подозрение Следственного комитета. На каторге он сделал по памяти ее портрет на слоновой кости, изобразив ее в кружевной шляпе со множеством лепестков и пышном жабо из кружев, которые он привез из Голландии и подарил ей.
В записной книжке Николая, которую Михаил перелистал после его смерти, он прочитал: «Моя любовь — кольцо, а у кольца нет конца». В 1843 году на каторгу вдруг пришло письмо от старшей дочери Степовой Елизаветы. Николай тут же ответил, что хорошо помнит ее и маму, продолжает любить все семейство Степовых и лишь одного не может себе представить, как маленькая пухлощекая Лиза сделалась взрослой девицей. Однако неожиданно вспыхнувшая переписка прервалась. Воспрепятствовало, видимо, неудовольствие отца или нежелание матери бередить давние душевные раны, а может быть, и обыкновенная осторожность. Сестры, приехав в Селенгинск, сообщили, что муж Любови Ивановны умер. Но кольцо любви, подточенное временем и расстоянием, с годами все же потускнело…
«Я сделал все, чтобы меня расстреляли, — писал Николай в одном неотправленном письме, — я не рассчитывал на выигрыш жизни и не знаю, что с ним делать… Но если жить — действовать. И потому я обвиваю колечки, стучу молотком, машу кистью, пилю, строгаю, бросаю лопатой землю. Часто пот льет с меня градом, часто утомляюсь до того, что не в силах пошевелить перстом, а со всем этим каждый удар маятника, каждый миг времени падает на меня, как капля холодной воды на голову безумного, и тут присоединяются щелчки по бедному больному сердцу».
То, что делал Николай на каторге и поселении, поражало всех. Еще в Чите, когда декабристы жили в невероятной тесноте, он с помощью ножичка и подпилка соорудил токарный станочек, нарезал из обрезков латуни, собранных в мусоре, зубчатые колеса, шестерни, затем сделал хронометр, гораздо точнее тех, которыми пользовались на флоте.