Часть солдат успела пробежать во двор. Но швейцар, стоящий с веревкой в руках, дернул ее, как марионетка, спустив гири ворот, и те с шумом захлопнулись. Бестужев приказал принести бревно из разломанной барки на берегу и таранить ворота. Они уже затрещали под ударами — вот-вот слетят с петель, как со стороны Исаакиевского моста показался эскадрон кавалергардов, во весь опор мчащийся на них. Бестужев глянул на своих солдат, маловато их, да и ружья не у всех, патроны на исходе. Сопротивляться на открытой улице бесполезно. И отдал последний приказ:
— Спасайтесь, кто как может!
Затем он подошел к знаменщику.
— Скажи своим товарищам-московцам, что я в твоем прощаюсь с ними навсегда, — Бестужев обнял его. — Ты же вручи знамя вон тому офицеру, что скачет впереди. Это оградит тебя от наказания.
— Береги вас бог! — со слезами на глазах сказал солдат. — Исполню все, как велено.
Он приспустил знамя, на нем видны лишь начальные слова надписи: «За отличия при поражении…»
«Не странная, а роковая надпись, — подумал Бестужев. — Вот я и отличился при поражении».
На площади Румянцева знаменщик подошел к командиру эскадрона фон Эссену, протянул ему знамя, а тот вдруг взмахнул палашом и с плеча рубанул солдата.
— Ах ты палач! Погань немецкая! — в бессильно: ярости застонал Бестужев. — И как поднялась рука на безоружного, добровольно сдающего знамя?
Эта, последняя, жертва по его вине окончательно убила Бестужева. С сокрушенным сердцем и полным безразличием к себе, ко всему происходящему он медленно свернул за угол двора Академии и переулками побрел к своему дому на Седьмой линии Васильевского острова.
ПОСЛЕ ВОССТАНИЯ
Странное состояние охватывало его по мере приближения к дому. Медленно идя по темным переулкам, он чувствовал, как отступают боль, тяжесть, давившие его. Он исполнил свой долг безупречно, сделал все, что мог, и даже проявил «отличие при поражении». Но вспоминая о знаменщике и солдатах в полынье, начинал казнить себя за гибель людей, которые доверились и пошли за ним в огонь и в воду, под сабли и картечь.
Выстрелы ружей, гром пушек конечно же слышались на всем Васильевском острове. Когда он пришел домой, перепуганные сестры стали спрашивать, что случилось, где братья. И хотя Михаил отказался говорить, они обо всем догадались. Он попросил не беспокоить матушку, поел и лег спать — три дня он почти не спал.
Однако часа через два он проснулся от тягостного сна, будто его накрыло льдиной и он никак не может выплыть из-под нее. Оставаться дома нельзя — в любую минуту могут прийти за ним и его братьями. Может, не ждать, а явиться самому? Слишком унизительно чувство обреченности. Ну нет, для начала надо попытаться бежать, арест никуда не уйдет. А где скрыться первое время, посоветуюсь с Торсоном.
Начав искать одежду, он не нашел ничего статского, все братья ведь военные. Роясь в шкафу Николая, он отыскал старый флотский вицмундир и енотовую шубу. Наряд нелепый, но за шкипера сойти можно. Выйдя из комнаты, он увидел матушку, сидящую за столом, и догадался, что она обо всем знает. Он встал перед ней на колени.
— Да благословит тебя бог, — перекрестила она его, а в глазах ни слезинки. — И да вооружит терпением для перенесения всех страданий…
Хорошо понимая, что прощается с сыном, может быть, навсегда, матушка держала себя в руках, ни тени упрека не было на ее лице. Раз уж случилось так, значит, сыновья не могли поступить иначе. Обняв, поцеловав ее и сестер, Мишель вышел на улицу, остановил извозчика и велел ехать на Галерную. Тот тронул с места, но предупредил, что довезет лишь до Исаакиевской площади, дальше не пускают. Проезжая через мост, Бестужев увидел зарево над площадью, на которой горели костры, а у водопоя на лед спускались возы, накрытые рогожей.
— Убитых в прорубь бросают, — пояснил извозчик.
Бестужев попросил остановиться, вышел из саней, подошел к перилам и увидел множество возов вдоль реки, услышал стук пешней, долбящих новые проруби.
— Чего рубить, поехали к полынье, там живо свалим, — послышался спокойный голос.
Фыркая и прядая ушами, лошадь, пугаясь покойников, с трудом тянула по заснеженному льду тяжелый воз. Бестужев перешел на другую сторону моста и услышал журчание воды в той самой полынье, которую едва успел миновать. В это время из-под моста послышались голоса.
— Сапоги с их надо снять, все одно под воду.
— Грех-то какой, неужто можно?
— А что добру пропадать? И кольца снять надо, в карманах пошарить. Гораздо больше греха на тех, кто приказал без христианского обряда людей топить…