Шли молча. Не стихал затяжной мартовский ветер. Темное небо с частыми звездами было холодным и, казалось, лежало своими краями где-то совсем рядом, за околицей…
Дом у Литавриных старый, но крепкий. Оттого ли, что построен он был по-дедовски мудро, оттого ли, что ремонтировался каждогодно умелыми руками Николая Андреевича — только крепок был дом…
Добротная веранда разделялась надвое. Одна ее половина служила прихожей и сенями, а другая принадлежала Алешке и называлась «боковушкой». В остальном дом не отличался от других: кухня — царство Евдокии Ильиничны, Алешкиной матери, зальчик, где Николай Андреевич готовился к своим урокам (он вел рисование в школе), спальня и кладовка.
Хорошо нам с Алешкой в боковушке!
Наши кровати разделял стол, на котором громоздко возвышался фотоувеличитель и лежали все фотографические принадлежности: ванны и ванночки, фотобумага разных размеров, красный фонарь, узкие картонные банки с проявителями и закрепителями, фотобачок и т. д.
На стенах, где только хватало места, висели Алешкины холсты, туго натянутые на крепко сколоченные подрамники. На них — копии с известных картин и Алешкины самостоятельные творения.
На нижней полке стола лежали листки с акварелями — гордость Алешки. Тут были и «Красномостская зорька», и «Овечий выпас», и «Первый поцелуй», и натюрморты из консервных банок — дань абстракционизму.
В общем, в боковушке свободно и мирно уживались два Алешки: Алешка-художник и Алешка-фотограф.
Сейчас ночь. Я пытаюсь уснуть и не могу. Затосковал, что ли, по чему-нибудь или по кому?.. Ну да. Как закрою глаза, то Кировскую улицу в Медянске вижу, то горсад и павильончик, где встретил Зину… Ах, Зинка, Зинка! Как она меня манежила, как манежила!.. Ни «да», ни «нет», как… Мне бы, дураку, понять надо было, из-за какой стервы голову потерял!.. Так нет же: старше меня — ну и что?.. Была замужем?.. Подумаешь, мало ли!.. И потом была развязка… Мы вдвоем у нее дома. Вечером. В комнате все расплывчато и как-то сказочно. Зина сидит с ногами на широкой софе, облокотясь на подушки. Узкий халат с голубыми звездочками у нее не застегнут, и вся она какая-то странная со светлыми распушенными волосами. Я смотрю и смотрю на нее… «Тебе хорошо, да?» — спрашивает ласково. Я молчу. Она протягивает руку к журнальному столику, берет бутылку с яркой этикеткой и наполняет мою рюмку: «Выпей, а?..» — «Н-не хочу я!» — «Эх ты!.. — Зина качает головой. — Ухажер — зеленый мак… В жизни надо все попробовать, а не только это…» Ох, как она меня поцеловала!.. И в это время в прихожей затрещал звонок. Хочу встать пойти открыть, но она меня не пускает: «Сиди, я сама!» Какое у нее тогда сделалось лицо? Нет, глаза?.. Не успел заметить… И звякнула цепь и щелкнул замок. Потом — голос ее: «Почему так поздно?.. Знаешь… у меня телевизор зачудил… Спасибо парня одного знакомого встретила… Ну проходи, что стал?»
И передо мной выросла чья-то квадратная фигура. В небольшой комнате с низкой мебелью эта фигура кажется великаном. «Пьем, гуляем!» — кричит фигура и с такой силой хлопает меня по спине, что я едва не падаю со стула. Я встал и врезал по этой фигуре, как по боксерской груше. Он хряснулся о холодильник и, распластавшись рядом, заорал дурниной: «Сучка!.. — И дальше сложно: — Чтоб у тебя пупок развязался, чтоб коленвал развалился!.. — И еще: — В архиепископа, в душу-бога-маму-крестителя и в крестягу!..» Я уходил и почему-то слушал эти ругательства, стараясь зачем-то их запомнить, и смотрел на Зину. Лицо у нее стало плоским и серым…
— Ты не спишь? — спросил Алешка.
— А кое-кто собирался потушить свет.
— Я сейчас!.. Послушай только вот этот куплет:
Как? Нравится?..
— С чего это ты за стихи взялся?.. Чьи это?
— Василий Федоров! Чувствуешь — глубина, а?..
— Угу.
Алешка потушил свет, и тотчас же вспыхнула спичка — оранжевый уголек папиросы замигал у Алешкиных губ:
— Какой-то ты… вялый сделался. Тоскуешь? Может, пора лыжи навострять от нас, а?
— Спи давай!
Помолчали. Резко зашумел ветер, стукнули об окно несколько крупных дождинок. А ветер полетел дальше, запутался в тополях и, вырвавшись, заплясал где-то по степи…
— Как думаешь… — опять отозвался Алешка, — у Дины есть кто-нибудь?
— В каком смысле?
— Ну, в этом самом…
— Ах, вот почему тебя на стихи поволокло!.. Так ты лучше у нее спроси! Вопрос, конечно, сложный, не для детей, но ей двадцать — должна ответить…