Обескураженный Голомаз протягивал ему папиросу.
…А солнце уже до половины неба докатилось: Красномостье, как на ладони!.. Почему так долго не зовет меня Голомаз?
Я окликнул Ваську:
— Сколько же ты, Василий Иванович, получаешь в месяц за работу?
— Тридцать рублей! — с готовностью ответил Васька. И добавил: — Новыми!
— Не маловато ли? При твоем-то здоровье…
— А зачем мне боле?.. Сколь не зашиби — все отцу отдай… А с его спросишь!.. Вот женюсь, заведу свою дворину — тогда и боле можно…
— А что отец-то?
— Жадный дюже… Такой жмот, что за рупь — зайца в валенках обскачет!.. И все выгадывает! У людей давно ланпочки по вечерам горят, а у нас ланпа об семи линий, на керосине… Сам всю зиму навоз по ночам с фермы возит на салазках, потому как сторожем на мэтэфэ работает… Летом без остановки веники вяжет и продает по пятьдесят копеек за штуку… оттого и Нюрку замуж никто не берет!
— Какую Нюрку?
— Сеструху младшую. И то — кому такой тесть нужен?
Я рассмеялся:
— Плохо ж тебе живется! Вот только где ты денег на водку берешь?
— А за это Семену Прокофьевичу спасибочки! Мы с им, как сучок с деревом!.. Он-то меня и разделиться с отцом надоумил, когда закупил у его для сельсовета сорок веников, а батя ему магарыч не поставил…
У Васьки мстительно взыграла душа:
— Ну отделюсь — я с его свое возьму! Я за им с двенадцати годов наблюдаю… По моим расчетам денег у его — пять тыщ сорок восемь рублей новыми! Хучь копейку зажилит — будет пятый угол искать!..
За моей спиной раздался голомазовский голос:
— Прошу, товарищ Ловягин!
Я заспешил в кабинет и в коридоре столкнулся с какой-то старухой в белом платочке. Глаза у старухи покраснели от слез.
Она заголосила:
— Да, детки вы мой родимыя!.. Ды, вас, должно, черти носють!.. Наскочил, как…
— Я ж не хотел! Я…
— Ладно! — вдруг успокоилась старуха. — Нешто я супротив тебя сердце имею! Это все Сенька-ирод!..
— Чо, баушк? — спросил со двора Васька. — Опять шиферу на крышу просила?.. Так он тебе и отвалит! Жди!
В кабинете председателя пахло сапожным кремом и дерматиновым диваном, Голомаз не предложил мне сесть, хотя стул напротив его стола пустовал. Молча закурил и так же молча протянул мне папиросу.
— Не курю.
— Куренье — тьма, а некуренье — свет! — задумчиво изрек Голомаз, глядя куда-то выше моей головы. — Что?
— Я молчу.
— А тебе и положено сейчас молчать… Сейчас я говорить должен!
«Ну, дай бог терпения!..»
— …Думаю, ты знаешь, зачем я тебя вызвал… Но о твоем преднамеренном опоздании на предпоследнюю сессию поговорим чуть попозже!.. А сейчас о главном… Так вот… Кгм!.. Пользуюсь слухом, что в прошлую субботу ты оскорбил нашего уважаемого восьмикратного лектора Афанасия Кузьмича Проталина…
— Я-а?!
— Именно! Сидя рядом с дедом Василием, ты воспользовался его сонливостью и незаметно нажал на курок…
— Это сплетня!
— Ты не ори! Тут тебе не клуб… Может, конечно, и сплетня, все может быть, но дыма без огня — не бывает!.. Но — я еще разберусь!.. А деду Василию пришлось сдать тулуп и оружие деду Евсею. Евсей хоть спать будет, но на рабочем месте — он до клуба не охоч… Только ты учти: если я разберусь и дед Василий будет реабилитирован — тогда держись! — Голомаз глубоко вздохнул и с тоской выдохнул:
— Ты понимаешь, чем это пахнет?
«Значит, деду Василию пришлось-таки сдать тулуп и оружие!..»
И как ни хватал меня смех за горло, я очень серьезно спросил:
— Чем… пахнет?
— А тем… — многозначительно сказал Голомаз.
— А все же чем?
— А вот тем…