И тут я улыбнулся, предоставив собой наглядное пособие для обозрения наивысшей угодливости:
— Раскаиваюсь!
Голомаз крякнул и как-то сразу сник. Потом расстегнул ворот гимнастерки и спросил:
— А?
— Виноват…
Голомаз предложил мне сесть, я сел, а он продолжил:
— Это хорошо, что можешь признавать свои ошибки!.. Так что свое решение закатать тебе выговор за опоздание на сессию я отменяю!.. Я ведь, учти, когда-то культурой всего района заворачивал! — Он достал из ящика письменного стола потрепанную брошюру «Справочник избача», развернул ее и протянул мне.
На развороте страниц переливалась всеми цветами радуги вклейка «Оформление избы-читальни внутри. Общий вид». Голомазовский палец уткнулся в картинку:
— Видал?
— Ага.
— Ну и как?
— Шикарно! Прямо — пыль в глаза…
Голомаз насупился:
— В Москве не дураки сидят!.. А что до шика и дороговизны — так на то они и картинки. Меня, к примеру, на фотокарточке собственная жена не узнает — артист, и все тут! Как говорится, с лица не разгадаешь подлеца. Что?
— Верно! Вы и сейчас… Хоть портрет пиши!
— Хм… — Он отвалился на спинку кресла. — Ты мне лучше скажи вот о чем… Сможешь ты оформить и наш клуб, как тут нарисовано?
— Запросто! — согласился я. — Начнем с побелки. По моим расчетам на это пойдет рублей двадцать, так что подпишите вот эту заявочку, и приступим.
Голомаз дважды прочел мое заявление, поцокал языком, потом вернул его мне:
— Денег у нас… По всем статьям перерасход!.. Но — не в них дело! Сейчас же сходи к товарищу Варавину — завтра в клуб явятся бабы колхозные и в общественном порядке такой марафет наведут, что… — Голомаз лихо щелкнул пальцами.
— А дальше что?
— Что — дальше?
— Допустим, побелку и помазку внутри и снаружи произведут женщины… А на стенах должна быть, сами знаете, наглядная агитация… Красивые картины для эстетического воспитания красномостцев, у нас нет задника для сцены и ни одной кулисы… Художник-то, к счастью, свой — Алеша Литаврин — он-то и бесплатно напишет картины!.. Но на все это — на холсты, масляные краски и фанеру, бумагу, цветную тушь и кисти, плакатные перья и зубной порошок, наконец, — на все это по моим скромным подсчетам…
Голомаз молчал. Голомаз думал. Кожа на высоком лбу его сдвинулась гармошкой, пальцы левой руки отстукивали дробь по настольному стеклу. Потом он спросил:
— А что это: эс-та-та… ти-ти-ти… ну в смысле воспитания?
— Эстетического?
— Ну!
— Заставить человека полюбить и ценить все прекрасное, вызвать у него это чувство!
Голомаз хлопнул себя ладонями по ляжкам:
— Скажи-ка!.. Сорок лет у своей Марьи Маркеловны дрессирую это самое чувство, а она… — Он достал из кармана галифе часы-луковицу и щелкнул крышкой: — Не с тобой бы мне такие разговоры вести, да уж к слову пришлось… — И зычно: — Василий!
Я моргнуть не успел, как на пороге кабинета беззвучно обозначился Васька Жулик:
— Тут я!
— Сколько метров холста мы брали в сельмаге для утепления дверей в сельсовете и подведомственных ему учреждениях?
— Сорок два метра и семнадцать сантиметров! — отчеканил тот.
— Где он?
— В конюшне, рядом с новыми вожжами висит!
— Немедленно пойди туда с товарищем Ловягиным и отрежь ему на… синтетические расходы тридцать метров и семнадцать сантиметров. Остальное — на место!
— Я завсегда!
Голомаз хотел сказать еще что-то, но не успел. По крыльцу простучали быстрые легкие ноги, дверь распахнулась, и в кабинет влетела Дина. Она положила на стол председателя ключи от культмага, заложила руки в карманы своего синего халатика, уставившись на Голомаза. Я не знаю, что видел своими воловьими глазами Семен Прокофьевич, но я увидел распаленное девчоночье лицо, на котором робко проступали слегка припудренные веснушки. И еще я увидел глаза. Не ярко-голубые, не с броской синевой, а, как тень на снегу, и очень человеческие…
Что-то засосало под ложечкой, и я на мгновение вдруг услышал собственное сердце.
Дина прищурилась и молчала. Председатель сельсовета еще больше набычился, покраснел, туго сцепил зубы, выкатив до предела глазищи. Так они и застыли на самую малость, а потом Голомаз спросил:
— По-ч-чему без разрешения?
Но Дина ответила тоже вопросом:
— А почему печи топить раньше времени запретили, товарищ Голомаз? — Чуть надломленные у висков Динкины брови взметнулись кверху.
Голомаз приосанился:
— Официального решения я не принимал, товарищ Калугина!.. Была такая устная установочка всем руководителям учреждений, в том числе и председателю сельпо товарищу Ворохову… Вы ему докладывали о создавшемся положении?