Зимой и летом носил Голомаз блестящую хромовую тужурку и такие же галифе и сапоги. «Начальник без галифей, что свадьба без гостей!» — наставительно изрекал он, заказывая в местной швейной новенькие галифе. «Почему «галифей», а не «галифе»? — спрашивал закройщик. «Потому что не важно содержание, а важна форма, нам об этом еще покойный Коль Саныч Полторышейко говорил на курсах инструкторов ОСОАВИАХИМА… Лихой был инструктор!.. Два месяца до пенсии не дотянул — при неудачном прыжке с «кукурузника» удавился на стропах за несколько метров от земли, подлец!..»
Семей Прокофьевич планировал и заседал, выступал на всех собраниях по поводу и без повода, регулярно платил взносы обществам «Красного креста» и «Охраны природы», зорко следил за работой добровольной пожарной дружины…
А вот более ранняя история Семена Голомаза, которую Алешка знал от своего отца — Николая Андреевича…
…В девятнадцатом году сын пастуха Семка Голомаз, насквозь пролетарская душа, был избран селянами членом ревкома и впервые надел кожаную тужурку и суконные галифе.
Красномостье (тогда еще Боголюбово) переживало трудные времена, гранича с казачьими станицами. Случалось что ревкомовцы вступали в неравный бой с налетавшими бандитами-белоказаками. Исход боя решал пулемет, которым ловко орудовал молодой ревкомовец на церковной колокольне. После ходил в героях, поскрипывая сапогами. Тем и покорил навечно сердце Марьи Донниковой, бойкоглазой красотки, дочери богатого мельника Маркела.
К тридцатым годам Голомаз вполне сформировался в личность, о которой вышестоящие чины говорили: «Золотой мужик, исполнительный, будет ему сказано — разобьется в лепешку, все исполнит без рассуждений».
И он разбивался. В первый раз — о «головокружение от успехов», во второй — о собственную инициативу: будучи председателем общества слепых, он разделил это общество — и промышленные слепцы стали отдельно, а сельские сами по себе.
В третий… Впрочем, когда разгорался сыр-бор, Голомаза посылали в область на какие-то курсы и едва забывали о нем, как он появлялся снова и получал соответствующий портфель.
Интересно, что Семен Прокофьевич резонно рассуждал о своей необразованности, но дальше ликбеза не пошел. Он спешил вкусить руководящей лихорадки в любом месте — от малого до великого и после очередного транса перескакивал на новое место, где начинал свою деятельность шумно, но на неопределенное время.
Перед войной он руководил бондарным цехом в заготконторе райсоюза. Семен Прокофьевич вернулся в Красномостье бравым старшиной с медалью на гимнастерке. Прошлые неудачи и вывихи были давно забыты…
День четвертый
Наконец я пришел в клуб! Ну и клу-у-б… Не клуб, а пожарное депо. И в этакой громадине — я хозяин!..
В боковой левой стене желтели две широкие гаражные двери — запасные выходы, изобретенные Голомазом. Говорят, что он произвел открытие этих выходов: во время киносеанса стал у новеньких створок дверей и зычно крикнул: «Гор-р-рим!» Донельзя перепуганные люди шарахнулись по привычке в старые центральные двери, а председатель выскочил через новые запасные единственным…
В самом клубе полумрак и запах плесени, давно не топленных печей. Паутина густо облепила потолок, стены и то, что было на стенах. Здоровенному детине с руками тяжелоатлета она залепила рот, и он не мог теперь улыбаться с плаката, призывая граждан застраховать свое имущество и самого себя. Медицинская сестра, со строго сдвинутыми бровями и с назидательно поднятым указательным пальцем, предупреждала женщин о вреде аборта… На самом видном месте запуталась в паутине самогонщица, похожая на бабу-ягу… Словом, плакатов было великое множество.
«Ничего себе — компания! — усмехнулся я. — На один раз печь истопить хватит!.. А дальше что? Побелить… Ну, а потом? Волков морозить? Кто сюда придет мерзнуть-то? Вот тебе и первый парень на деревне…»
Я стал один за другим срывать плакаты, а после заткнул ими черную пасть печки и поджег. Когда синее пламя лизнуло самогонный аппарат, в клуб зашел Алешка. И сразу начал острить:
— Давай, давай, инквизитор! Только не с этого надо было начинать дело.