Вглядишься, сольешься с природой и вдруг поймешь, нет, ощутишь то, что народился заново, что я — частица всего окружающего, что все только начинается: и я, и природа, и жизнь…
Двенадцать ступенек До библиотеки на втором этаже. Сейчас я зайду в читалку и скажу ей все!..
За картотекой сидела Лида Малышева.
— Лида?! А где… Светлана?
— А Светланка уехала!
— Куда?
— В отпуск вроде, а куда — не сказала! Она так быстро, так быстро все решила, что я и не думала-то! Я говорю: «Свет, чо ты лотошисся? Отпуск-то хорошо в августе брать, когда арбузы, когда дыни…»
— А тебя она когда уговаривала… за нее… побыть?
— Неделю назад! Она и в район ездила! А чо?
— Ничего… До свиданья, Лида!
ТОМЫШЕВ:
— Проходи, Эдуард, ты как раз по делу!.. Садись! Как думаешь…
— Николай Николаевич, мне нужно уехать!
— Куда это?! — удивился Томышев.
— Мне нужно уехать! Дня на три…
— Да вы что — сговорились? Ну, Светлану я понимаю…
— Где она?!
— Нн-не знаю… — растерялся Томышев. — Что отпуск взяла скоропалительно — знаю, а куда… Извини, брат! — он развел руками.
— Басов сейчас у себя?
— Ты вот что, моряк! — Томышев нахмурился. — Ты дров не наломай! Зачем он тебе?
— Нужен!
— Нет, не нужен!.. Не до тебя ему, да и тебе до него… Знаю я… «Давно… Помолчу о Басове…»
— Вы что-то хотели спросить, Николай Николаевич? — через силу улыбнувшись, сказал я.
Томышев улыбнулся тоже:
— Это другое дело… Как думаешь, Виктор Малев — сможет ли он возглавить правление колхоза?.. Я-то его хорошо узнал… Но мне хотелось бы, понимаешь, хотелось бы услышать твое мнение…
— Виктор?.. А согласится ли он? Я уж не говорю — достоин или не достоин: тут не может быть и речи!
— Думаю, что согласится… Ну что ж, моряк! Три дня я тебе даю! — Томышев встал. — Я же понимаю и все… знаю! Только смотри!..
— Я обязательно буду смотреть! О-бя-зательно…
В правлении Басова не было…
Дом-домище за глухим забором… Бесшумно почти распахнулась калитка. Веранда: тут она была… Дверь: ее она открывала… Тетерь открою я…
Он сидел на диване, уткнувшись в газету, в галифе, в нижней рубашке, в комнатных тапках. Он читал. Он был спокоен.
— Где она?!
Он не слышал меня или не хотел слышать… А может, я говорил слишком тихо…
— Где она?!
Отодвинута газета, яростью перекошенное лицо, хриплый, захлебывающийся голос:
— Во-первых… она уехала… сама!.. Во-вторых, это тебе… необязательно знать!.. В-третьих…
— Где она?!
— В третьих… я ее отец и… хочу познакомиться с твоим отцом! Где он?
Это удар под дых. Не по правилам. Нечестно.
Слепой шаг вперед… Сжатые кисти рук моих ладонями Ленки… Ее расплывчатое лицо… Вся она… Откуда она взялась?
— Чудогорье, Подберезная, двенадцать… Баскакова Домна Платоновна… Тетка ее… Восемь часов поездом…
Холодный пот по лицу моему, нервное подрагивание мышц. Опять Ленкин голос:
— Она через меня… уехала! Я же тебе говорила!
«Чудогорье. Восемь часов поездом…»
…Восемь часов поездом — восемь лет, восемь веков.
Районный городишко на западе Центральной России. Пыльные улицы, тесные, домишки аккуратные, обнесенные хиленькими заборчиками… Палисадники с цветами, пыльные листья кленов у тротуаров, тряский старенький автобус по улочкам…
— Улица Подберезная! — это кондукторша, сонная, злая…
Восьмой номер, десятый, двенадцатый… Тесно заставленная комнатушка и резкий запах нафталина…
— Светлана!
— Ты-и?!
Это не пол под ногами, это палуба моего далекого корабля… Держись, Отаров! Крепче держись за поручни и на ногах крепче, дюжься, моряк!..
— Тебе… плохо, да?
— Свет-ла-на…
…И прошло на два года больше четверти века со дня моего рождения, прежде чем я обнял ее худенькие плечи, исцеловал родное лицо и, поправив разлетевшуюся прическу, одуревший от счастья, брякнул:
— Хочешь, я подарю тебе живую радугу?
— Радугу?!
И раскачавшийся поезд, ликуя, закричал:
— Радугу-ууууу-у!
Он недавно тронулся, этот поезд на Лебяжье-село. Мы стояли в тамбуре, краем глаза я видел, как кондуктор почему-то смущенно поглядел на нас и не решился выйти в тамбур, чтобы закрыть отчаянно мотавшуюся дверь, за которой мельтешила серая лента гравия.
А я все прижимал и прижимал ее к себе, словно боялся, что она выскользнет из рук моих в эту нелепую дверь и уж тогда ничего не будет после — ни ее, ни меня, ни радуги…