Где-то, в темноте и тишине ночи отчетливо раздавались глухие удары.
– Стреляют, – шепотом проговорил Щербаков, – Артиллерия.
– Ага, – так же вполголоса откликнулся Вадим.
Но он говорил тихо не потому, что в темноте и неизвестности далеко ли, рядом ли была война и она заставляла подчинять себе эмоции и проявления чувств. Мягкость южной ночи заворожила Варегова.
Неподвижный воздух, настоянный на незнакомых дурманящих ароматах цветения, будоражил кровь. И заставлял вспомнить то, о чем за полгода службы старались забыть – о великих тайнах любви. Именно в такие ночи Шахерезада могла рассказывать свои сказки.
Вадим впитывал в себя эту ночь, забыв про незажженную сигарету в пальцах.
Вдруг где-то сбоку, за колючим забором части, глухо хлопнуло. Ночное небо свечой перечеркнула ракета. Рассыпая вокруг себя искры, она косо прошла над головами, и исчезла на противоположной стороне лагеря.
Вслед за ней ударил одиночный выстрел. Пророкотала очередь, запустив в ночь светящиеся мотыльки трассирующих пуль.
Щербаков и Варегов, не сговариваясь, присели.
Простучала еще одна очередь, руша ночную сказку.
– Нападение! – встрепенулся Дмитрий, – Надо…
Что он собирался предложить, Щербаков не договорил.
– Чего блажишь, молодой?! – из темноты до молодых солдат донесся спокойный голос, – Сходи лучше штаны вытряси. Никакое это не нападение: на постах шакалов пугают, чтобы близко не подходили. Ну и «духов» заодно.
У палатки выросли две фигуры. Застиранные и выгоревшие до белизны хэбэ этой парочки выделялись светлыми пятнами даже в черноте южной ночи. Однако сами очертания тел были нечеткими, поэтому визитеры смахивали на приведения.
Один из незнакомцев приблизился к Вадиму и на поверку оказался худощавым парнем примерно одного с ним роста. Он дернул молодого солдата за рукав:
– Молодой, сухпай остался?
И, не дожидаясь ответа, напористо продолжил:
– Тащи сюда. Мы завтра в горы уходим, надо подкрепиться. Вам он все равно ни к чему – гречкой на ужине животы набили. Набили ведь, верно?
Не успел Вадим открыть рот, как парень продолжил в своей энергичной манере – видимо, в диалоге ему вовсе не нужен был собеседник:
– Ого! «Эксперименталка» – то у этого молодого совсем новая. Боец, тебе новое обмундирование не положено по сроку службы. А мне надо. Так что твое как раз подойдет. Сейчас махнемся не глядя. А кореш твой за сухпаем пока сбегает.
Щербаков молчал, как будто его здесь не было.
– Чего притухли, бойцы? – не умолкал худощавый.
– Сухпай мы по дороге слопали, – ответил Вадим, чувствуя, как горячая волна безрассудной ярости окатывает кипятком затылок. В такие моменты о последствиях ему не думалось. Сощуренными глазами он оценивающе рассматривал фигуру противника, намечая, как лучше сбить его с ног, – И «афганку» не получишь!
Худощавый каким-то седьмым чувством понял состояние молодого солдата. Драку затевать ему не хотелось. Да и черт знает этого «душару» – еще стуканет замполиту…
– Ишь ты, с характером чувачок, – обратился Худощавый в темноту к своему спутнику, умудрившемуся, подобно Щербакову, не проронить не слова, – Ну, ладно, не будем сейчас маленьких обижать, потом поговорим…
Худощавый на прощанье дернул Вадима за поясной ремень и скрылся в темноте со своим молчаливым приятелем.
– Вот тебе и боевое товарищество – со своих форму снимать, – заметил Щербаков после того, как они ушли, – Везде один и тот же бардак!
– Слушай, Щербатый! – зло обернулся Вадим, – Что-то ты поздновато разговорился! Скажи, если бы эти двое с меня «афганку» стали снимать, ты бы мне помог?
Щербаков растерянно молчал.
– Ни хрена ты мне бы не помог! – ожесточенно заключил Варегов, – Говоришь ты, конечно, правильно и красиво, да вот на деле ты – полное говно! Привыкли: «Главное меня не трогают и – ладно. Моя хата с краю, ничего не знаю». Поэтому и херачат нас всякие чурбаны и мудаки! По одиночке. Вот тебе и все боевое товарищество…
В палатку вернулись порознь.
… – Рота, подъем!
Первое афганское утро встретило Варегова сверкающим солнцем и свежим, еще не раскалившимся воздухом. Воздухом гор, в котором звуки отчетливы и резки.
Но пока рота молодого пополнения топтала пыльный плац утренней зарядкой и плескалась около умывальников, сделанных из артиллерийских гильз, безмятежность зарождающегося нового дня стала стремительно исчезать.
Вспугнутая ревом БМП у контрольно – пропускного пункта, топотом взвода увешанных снаряжением солдат, криками команд, – как птица, она метнулась в сторону гор, чтобы больше не приближаться к суматошному лагерю чужеземцев. По крайней мере, до следующего рассвета.
Лейтенант Капустин, новый командир роты, прибежал озабоченным.
– Позавтракали? – спросил он у прапорщика.
– Нет еще, – ответил тот, – Значится, только собираемся.
– Веди быстро роту на завтрак, – распорядился лейтенант, – После него – сразу построение. Понял? Сразу!
– Чего случилось – то? – Бубенцов встревоженно уставился на лейтенанта.
Капустин взял прапорщика под локоть, отвел от строя в сторону и произнес несколько фраз. Прапорщик в ответ помрачнел.
– Куда ее, молодежь необстрелянную… – донеслись до Вадима его слова, адресованные лейтенанту.
В ответ Капустин энергично задвигал губами. Вадим понял, что их новый ротный матерится. Прапорщик дернул плечами, нахлобучил кепи на самые глаза и побежал обратно к строю.
– Рота, направо! Направляющие левое плечо вперед… – бросил он привычно, – … марш!
И молодое пополнение, успевшее озаботиться грядущими переменами в своей судьбе, потопало на завтрак.
После завтрака, состоящего из той же гречки с тушенкой (после кислой капусты с порошковой картошкой – дальневосточного рациона, солдаты поглощали ее с удовольствием), роту построили перед ее палаткой.
Прошло десять минут томительного ожидания. Бойцы напряженно всматривались то в нахмуренного лейтенанта Капустина, прохаживающегося перед строем, то в спешно выстраивающуюся за воротами части колонну из десятка БТРов и нескольких танков. Поглядывали на снующих в поднятой пыли, копоти выхлопных газов и офицерских матюгах озабоченных солдат в бронежилетах, касках, с автоматами под правой рукой.