Уже гораздо позже слова и понятия, которые «потерянное поколение» вынесет из своего пребывания на Афганской войне, намертво свяжутся в сознании в безобидными и неуловимыми, на первый взгляд, предметами, запахами и звуками. Свяжутся с потом войны и ее кровью. Они вопьются в основу жизни этого поколения, станут неотъемлемой частью. И тогда на всю оставшуюся жизнь этих людей – длинную ли, короткую ли – обыкновенное слово из трех букв – «дух», станет сероватой чалмой и черной бородой лопатой, зеленой солдатской курткой, надетой на длинную рубаху до колен, китайским АК в руках и жестким прищуром голубых глаз…
Сейчас «духом» для Вадима был всего лишь солдат первого полугодия службы. Каким недавно он был сам.
Афганистан в его жизни оказался связан не с запахом крови, пороха и раскаленного металла, изматывающим желанием пить и страхом накануне неизбежной атаки, угнездившимся где-то внизу живота.
Вместо всего этого – духота кабульского аэропорта, слегка проветриваемого сквозной струйкой ветерка с гор. Сухая щетина травы и прилипчивость шариков верблюжьей колючки. Волнующие запахи старого ханского сада…
«Вот он – настоящий Афган».
Сидя на броне боевой машины пехоты, шедшей в неизвестность по узкому горному ущелью, Вадим уже не чувствовал промозглого, неприятного ощущения, выросшего в душе и захватившего его на подмосковном аэропорте перед вылетом в эту страну. Он до сих пор не мог понять, что это было: всего лишь сырость холодного утра или страх. Появившийся, когда Варегов увидел медленно и неумолимо, как подъемный мост в преисподнюю, опускающуюся рампу грузового отсека Ил-76-го.
Афганистан.
Белесое небо над головой, изломы гор, зеленый жук – БМП, солдаты на броне, ощетинившиеся пулеметными и автоматными стволами. Это Афган, про который в течение первых пяти лет войны говорили шепотом, а сначала горбачевской перестройки – громко и с пафосом, по телевидению в и газетах.
Из которого уже собирались выводить часть войск, разглагольствуя про непонятный «процесс национального примирения». Страна, в которую боялись и мечтали попасть – вдруг на их век не хватит военной славы, не подвернется больше случай проверить себя в настоящем деле…
Вадим не боялся и не мечтал. Он просто не верил, что эта далекая международная бодяга коснется его непосредственно. Даже сейчас Варегов не мог до конца осознать, что он здесь. Реальность окружающего мира разбивалась о ту жизнь, которую он оставил в Союзе. Эта жизнь еще была в нем.
"Ты должен меня понять Вадим…
Иногда на человека накатывает странная волна отчужденности от всего мира. И кажется, что тебя никто не понимает. Взрослый мир, в который я должна войти очень скоро, чужд и незнаком. Все то, что было ценно раньше, рушится перед его жестокими и неумолимыми законами. Зачем нас в школе заставляют читать книги, верить им?! Наверное, я была слишком примерной ученицей…"
С каких пор он начал вспоминать строчки ее писем? Не с тех ли, когда белая бумага фотокарточки вспыхнула, стала чернеть в медленных струях огня? А может, когда прошло первое ожесточение, но уже ничего нельзя было изменить?
… – Эй, молодой, чего скис? – весело орал над ухом Вадима Мухин. Он уселся на башне как раз за спиной Варегова, и Вадим чувствовал, как сапоги «черпака» бьют ему между лопаток, – Ничего, боец, я сделаю из тебя настоящего солдата!
«Вот сука…» – зло подумал Варегов.
Горькое и одновременно радостное ощущение полноты жизни, с которым он думал об Алле, исчезло.
Он вспомнил события двухмесячной давности.
– На, – ротный художник Камнев протянул Вадиму вскрытый конверт с фотографией, предварительно отстучав положенное количество раз по носу, – Мог бы себе оставить, для коллекции, ну да ладно – пользуйся.
Вадим молча сунул конверт в карман солдатского бушлата. Он старался не обращать внимания на манеру своего «пистолета» выдавать за добродетельный поступок несотворение подлости. С Камневым с самого начала прибытия в роту молодого пополнения у него сложились странные отношения.
Сашка Камнев, рабочий парень с Сахалина, с приблатненными замашками, как и полагается выходцу из традиционно каторжных мест, научился в свое время неплохо писать тушью и довольно ловко срисовывать с плакатов доблестных солдат и гвардейцев пятилеток. Он расписал достаточно красочно (и с огромным количеством грамматических ошибок) Ленинскую комнату роты, за что получил отпуск и расположение замполита: последний не особенно вчитывался в написанную каллиграфическим почерком на красном сукне пропагандистскую галиматью.
Собравшийся на дембель художник приметил в запуганном десятке молодых солдат независимо задранный подбородок Вадима. Околотворческим чутьем уловил в Варегове человека образованного и решил сделать из него своего помощника, а потом и сменщика.
Варегов не особенно возражал.
Уже на курсе молодого бойца до него (как, впрочем, и до остальных) дошло, что армия, какую видел в кино, здесь не только началась, но здесь же и закончится. Ровные отношения между солдатами одного призыва, авторитет сержантов, которых уважали за скрытое, непознанное салагами знание тонкостей службы, нехамское поведение офицеров, марш – броски по склону заснеженной сопки, стрельбы в три патрона из новенького Ак-74 перед принятием присяги и полная тарелка гречки с тушенкой в столовой – все это должно было закончится после распределения по ротам.
В ротах ждали хозработы. Свои и старослужащих, которые свое уже отпахали. Так что пусть «духи» вкалывают за себя и за «дедушек».
– «Духи», вешайтесь! – крикнули их колонне из проходившего мимо строя третьей роты.
– Сами вешайтесь! – в ответ задорно крикнул кто-то из молодых, еще не успевших забыть вкус маминых пирожков и поэтому искренне верящих, что мир устроен справедливо и разумно.
…Поэтому следовало устраиваться по возможности комфортно и независимо от блажи облопавшегося чифирем «черпака». Статус ротного художника, а по – совместительству – писаря, давал в этом плане неоспоримые преимущества и автоматически причислял к ротным «блатным». На такой должности всегда можно отмазаться от наряда на службу, кухню или заготовку дров ради «самого срочного на свете» приказа командира составить ведомость на получение партии зимних портянок.