В один далеко не прекрасный вечер все лишнее масло исчезло. Служебное расследование моих «спецов по уголовному праву» не было слишком долгим. Колпак с позором был извлечен за ушко на солнышко, когда после отбоя давился маслом без хлеба у себя на койке под одеялом.
Требовалась кара. Но какая? Я стоял перед сволочью, нагло усмехающимся мне в глаза, и не знал, что с ним делать. Очень чесались кулаки, но из-за двухсот граммов сливочного масла пополам с маргарином и патологического вора, которого могли исправить только могила или опытный психиатр, на «зону» идти не хотелось.
Я ограничился высказыванием типа «ах ты, сука», врезал ему в солнечное сплетение и вышвырнул прочь. Однако за дверью Колпака ждала братия, более искушенная в подобных вопросах.
Путеец и Мишка деловито скрутили «крысу» и уволокли в палату. Там раздобытой невесть где прищепкой Колпаку зажали нос, чтобы он имел возможность дышать лишь ртом. Затем начали заливать в него подсолнечное масло, специально добытое для этой цели в пищеблоке.
Колпак икал, давился, пускал пузыри, но гоп – команда была неумолима. Лишь только влив в его глотку не менее стакана, ребята «крысятника» милостиво отпустили. И то только после того, как связали по рукам и ногам и оттащили в туалет, где бросили лежать на полу.
Клептоман должен был пролежать там вплоть до утреннего обхода. Из мужиков в медперсонале был только кэп – он-то и мог освободить поганца по приходу на службу. Остальное народонаселение отделения, включая больных офицеров, уже было в курсе подвигов Колпака, симпатий к нему не питало и распутывать не собиралось. Тем более, что на глазах пышущей местью солдатской толпы поганец превращался в засранца: масло в его желудке начало приносить ожидаемый эффект.
Через час для очистки совести я зашел в сортир удостовериться, не захлебнулся ли парнишка в собственном дерьме. Удостоверившись, что он добросовестно плавает в них, изрыгая ругательства на двух языках – русском и родном, отправился обратно.
Проходя мимо сестринского поста, я услышал внутри сдавленные рыдания и потянул на себя ручку двери.
Светлана сидела за столом, низко опустив голову.
– Свет, да ты что?! Из-за какого-то засранца? – я еще не отошел от эффектной картинки, виденной мной накануне, поэтому не смог переключиться.
Он непонимающе повернула ко мне голову и совсем по-детски шмыгнула носом:
– Ты это о чем?
– Ну, масло… – я начал чувствовать себя идиотом, – Которое у нас украли…
– Масло? – она тряхнула своей светло-русой головой, подстриженной под «каре», и улыбнулась сквозь слезы, – Какое масло, Андрюша? Ах, если бы ты знал…
Она помолчала. Я тоже, в ожидании пояснений. Однако их не произошло.
– Извини, я немного расклеилась, – произнесла света, – Больше не будет. Давай-ка с тобой лучше пить чай. Хочешь чаю?
Мы пили настоящий черный индийский чай, о существовании которого я успел забыть. С настоящим сахарным песком.
Нам, солдатам, давали рафинированный кусковой, который мы вприкуску уничтожали за алюминиевой кружкой бурды непонятного вкуса. Правда, во время боевых в руки попадали пачки зеленого чая, но я к нему так и не смог привыкнуть окончательно. А тут – настоящий черный индийский, с «тремя слонами», как дома…
Домашняя атмосфера подействовала размагничивающе и на Светлану.
– Хочешь еще? – не дожидаясь ответа, она мягко, как большая ласковая кошка потянулась за чайником через стол, налила новую чашку. Перехватила мой взгляд, улыбнулась:
– Ешь пирожные, бисквитные. Небось, и вкус их забыл?
– Угу, – мотнул я головой и потянулся к тарелочке с выпечкой.
Светлана, чуть нагнув голову, из-под русой челки несколько минут смотрела, как я ем, потом произнесла:
– Скажи, Андрей… Скажи, что чувствуешь сейчас, когда вот так сидишь за столом, по-домашнему, с женщиной, которой доверяешь – а ведь ты доверяешь мне, правда? – за этим вкусным чаем?
Я промолчал. Уют обволакивал, сковывал тело, чуть кружилась голова. Меня убаюкивало ощущение незыблемости мирка, в котором мы оказались со Светой. Казалось, что волны жестокости, бушевавшие в мире, находятся за его пределами и никогда не смогут ворваться сюда.
Я молча смотрел на желтоватый круг настольной лампы, освещавшей чашки на голубой скатерти стола и оставлявший в полумраке зимнего вечера наши лица. Душу защемило от острой зависти к людям, которые имеют это каждый день: тишину, полумрак, скрытое тепло женщины и безопасность. Имеют дни, когда не нужно пускать в ход кулаки в ответ на оскорбление, огрызаться на насмешки и зло подначивать других, отвечать автоматной очередью на выстрел. Мне хотелось остаться в этом круге навсегда.
… – Мир с вечерами за столом и пахучим чаем, – я вздрогнул от неожиданности, услышав ее голос, повторяющий мои мысли, – Вечера с любимым человеком… Мне всю жизнь не хватало именно этого. Наверное, виной всему был мой слишком независимый характер. А уют вокруг может создать лишь тот, кто имеет его в душе…
Она говорила тихо, низко опустив голову.
Мне стало стыдно, как будто я ненароком подсмотрел сокровенную тайну человека. Тайну исповеди, предназначенную лишь избранным.
– Не уходи! – она задержала меня за руку, когда я поднялся со стула, собираясь уйти. Мне немало приходилось слышать откровений, но те принадлежали моим друзьям, были понятны мне. В конце концов, со мной разговаривали мужчины, и я мог посочувствовать им, рассказать что-то в ответ. А здесь…
Здесь я был явно лишним. Она разговаривала не со мной, а с собой. Я же лишь случайно подвернулся под руку. Но даже в детстве я не испытывал желания подглядывать в женскую раздевалку.
– Не уходи, – повторила она, – Надоело разговаривать со стенами. Хочется живые глаза перед собой увидеть. А ты хороший парень, чистый…
– Ты переоцениваешь. Я в таком дерьме по уши, что отмываться буду по гроб жизни. Даже сам до конца не знаю, в каком дерьме…
– Мальчишки… Воображаете, что уже взрослые. А что вы знаете о жизни, кроме войны? Вы считаете, что ваш опыт самый главный, что он вбирает в себя все, всю жизнь. Но это не так. Мир, который вас в себя втянул – пустышка. Есть другой, человеческий, и он гораздо сложнее и страшнее, чем тот, который вы видели в Афгане.