– Да что ты можешь знать о нас! Ты в наши души лазила?! Мальчишки! Да мы…
– Видела я этот Афган, – Светлана по-прежнему мягко и укоряюще, как старшая сестра, смотрела на меня, – За год нагляделась. И на боевые пришлось ходить – до того, как Сергей вытащил меня из медсанбата в госпиталь…
«Какой Сергей?» – чуть не сорвалось у меня с языка, но в тот же момент дошло, что она говорит о начальнике нашего отделения. – «Ах, товарищ капитан…»
Я так привык к этим двум словам в сочетании с широкой, уверенной в себе физиономией, нагонявшей страх на обалдуев нашего «И.О.», что забыл: и у товарищей капитанов есть имена, которые давали им матери. И на свете есть женщины, для которых они просто «Сергеи», «Сережи», «Сереженьки»…
Злые языки в отделении поговаривали, что отношения у Светланы с кэпом разладились, дело идет к разрыву. Может, поэтому она и плакала?
… – Каждая хочет любви чистой, неземной, искренней. В отместку тому, что окружает нас. Хочется спрятаться за ней, словно за спиной… – она снова говорила, словно в пустоту.
И я снова почувствовал себя солдатиком, случайно забредшим на огонек мятущейся души. Так исповедуются попутчикам в дороге, зная, что никогда не встретятся с ними. Почему-то мне стало больно. Почему-то мне не хотелось быть для нее случайным попутчиком. Я никак не мог разобраться в своих чувствах, но боль, она не возникает на пустом месте.
Привычным жестом я похлопал себя по карманам в поисках пачки сигарет. Вытянул одну, кинул в рот.
– Здесь не курят, – она снова взяла меня за руку, – И вообще, бросай курить. Вон, ты какой худой.
Но я уже взял себя в руки и не хотел снова поддаваться чарам иллюзорного мирка, который кончится для меня сразу за стенами этой комнаты.
– Ты меня еще по головке погладь, как в детском садике!
Я почти выкрикнул эти слова и тут же стыд жарким пламенем охватил меня от пяток до макушки. Как я смею на нее орать?
На нее, что была для всего отделения настоящей сестрой милосердия и относилась к нам не как к казенным деревяшкам, цена которым копейка в базарный день. О которых и заботиться надо только потому, что это входит в служебные обязанности. Она была единственной из всех, к которым прилагательное «милосердия» к существительному «сестра» принадлежало по праву.
Кто я такой, чтобы на нее орать – отставной козы барабанщик, взбесившееся пушечное мясо, солдат проигранной войны!
– Успокоиться тебе надо, Андрей…
– Я уже успокоился, извини.
– Не в том смысле. Вообще успокоиться. Война сильно баламутит людей, и в них, как мутном пруду, долго еще плавает на поверхности всякая бяка. Не морщься: это я и про себя говорю. Может, и хорошо, что вы все попали в госпиталь перед дембелем. На гражданке вы многих бы напугали своей бескомпромиссностью, а здесь все отстоится, осядет…
– А как быть с теми, кто в этот госпиталь не попал? Кто вообще домой «грузом двести» поехал? А них что осядет и где? А потом, Свет, госпиталь – тоже армия. Здесь тебе не дадут особенно расслабиться. И в инфекционном отделении можно не только вылечиться от болезни, но и подцепить другую. И в Афгане, вообще на войне, одно лечат, другое калечат. Абсолютное очищение приносит только смерть. Как это называется в медицине: катарсис?
Я глотком допил остывший чай, поднялся. Почти автоматически, как родного человека, погладил Светлану по плечу.
С удивлением заметил, как она вздрогнула и напряглась под моей рукой, но тут же выкинул это из головы. За дверью меня ждала обычная жизнь – без чая, уюта и споров о смысле жизни с умной красивой женщиной. Поэтому я был уже в своем привычном амплуа.
У порога обернулся: она по-прежнему сидела за столом, опустив голову. На скатерти одиноко выделялись пустые чашки. За окном стояла темень, и свет лампы еще больше подчеркивал одинокое отчаяние фигурки в белом халате.
Жалостью хватануло сердце, но я не знал, чем могу ей помочь. Я вышел.
Зашел в палату к Путейцу:
– Еще не спишь?
– Так, кемарю… – Путеец неторопливо вытащил из-под одеяла спрятанную руку с тлеющим «бычком».
– Тогда возьми нож и разрежь веревки у Колпака.
– Хрена?
– Он свое уже получил.
На следующий день после отбоя в палату залетел Гарагян.
Он долго в темноте гремел бутылками водки, укладывая их вместе с «гражданкой» в окошко вентиляционной отдушины. После чего ухнул на койку так, что сетка жалобно пискнула под его крупным телом. По палате стал распространяться резкий неприятный запах. Черт его знает, почему у Вагона так пахнут ноги, вроде в душ ходит регулярно…
По этому поводу наш палатный философ, молодой парнишка – туркмен с незапоминающимся заковыристым именем высказался лаконично и определенно. Как, впрочем, и полагается философу:
– Нехороший человек вонять хорошо не должен.
Я услышал, как Туркмен несколько раз повернулся на своем втором ярусе и прерывисто вздохнул. Видимо, гарагяновский дух и до него докатился.
Вагон услышал возюканье молодого бойца и решил полиберальничать. Это он любит – вести задушевные беседы с бойцами меньших сроков службы…
– Эй, Туркмен, – окликнул он паренька, – Ты чэго вздыхаешь, дамой хочэшь? Да – а, домой всэ хотят…
По прошлым разам я уже знаю, что сейчас Гарагян начнет расспрашивать парня, чем тот занимался на «гражданке». И Туркмен ответит в который раз: баранов пас. После чего наш старшина начнет изощряться в остроумии над представителем этой почтенной профессии. Поэтому решаю перехватить инициативу в разговоре.
Тем более, что Туркмену сегодня досталось: он помогал проводить генеральную уборку в моем хозяйстве, а потом его еще бросили «на пола»: мыть с мылом коридор, что делается каждое утро и каждый вечер. И теперь нужно дать парню отдохнуть. Я не либерал, просто пацан завтра снова станет помогать моим жуликам. Так что пусть поспит положенные восемь часов – от сонного проку будет мало.