Вид капитана, как и все остальные тифозные, лежащего в отдельной палате, произвел удручающее впечатление. Синюшное, как у покойника, лицо. Веки запали, нос заострился, серые губы сложились в скорбной гримасе. Большие белые кисти безжизненно лежали поверх одеяла.
Точно такой же вид был у Витьки Коклюшкина, когда он прошлым летом получил в живот несколько осколков от снаряда. Витька тогда умер через три часа, не приходя в сознание. Этот капитан, судя по всему, собирался жить: он чуть приоткрыл веки и даже сделал попытку улыбнуться.
Мишка при виде улыбающегося живого трупа по – крысиному тихо пискнул, быстренько поставил графин на тумбочку и бочком выскользнул из палаты.
– П…ц, – прошептал он мне за дверьми, – Как с покойником пообщался. Нет, пусть в следующий раз Путеец идет. У него нервы тюрягой не испорчены…
Говоря это, бедолага не подозревал, какой сюрприз принес нам следующий день. Утром санитарная машина привезла еще пятерых тифозных солдат. На следующий день к ним прибавилось двадцать.
Выяснилось, что в этой долбанной части вспыхнула самая настоящая эпидемия брюшного тифа: прорвало канализацию, проходившую по гарнизону, и все фекалии уплыли в сторону коллектора для забора питьевой воды. А все без исключения солдатики, несмотря на строжайшее запрещение, продолжали прикладываться к кранам в умывальниках… Как выяснилось, капитан и двое его товарищей по несчастью были всего лишь первыми ласточками – тиф охватил почти две роты.
Наш кэп носился по отделению с вытаращенными глазами, пытаясь разместить все прибывающие партии больных. В такие минуты подворачиваться под его руку не рекомендовалось – можно было получить в ухо или оказаться в числе выписанных обратно в часть. Для большинства нашего контингента лучше было заработать десять раз первое, чем второе. Тем не менее срочные выписки начались – мест катастрофически не хватало.
Я, в свою очередь, мечтал, чтобы меня поскорее отправили в полк. Реабилитационный период подходил к концу, оставалось все пара недель. И не особо верилось, что моей печени станет легче оттого, что она примет удар кислой капусты в солдатской столовке на четырнадцать дней позже.
Госпитальная атмосфера надоела до чертиков. Если бы я был на месте моих более молодых по сроку службы друзей, которых в ротах ждал обычный дурдом, я бы тоже постарался зависнуть здесь подольше. Но через три месяца домой, и бы с большим удовольствие провел их в роте, в неспешных заботах подготовки к дембелю. Ко всему прочему, не хватало еще подцепить тифозную заразу перед самым финишем.
Но начальник отделения придерживался другой политики. Рабочие команды были необходимы, и выписывать их кэп не спешил. Я уже начинал сожалеть, что записался на эту чертову кухню.
От скуки спасало присутствие моих уркаганов. Они уже привыкли к несвежему видику наших тифозников. Последних в отделении набралось около сорока человек, и если целый день вращаешься среди этой веселой публики, или сбежишь, или притерпишься. Мои притерпелись.
Они вовсю таскали по палатам еду, травили анекдоты, воспитывали в «духе преданности» ходячих, а в промежутках между этим драили с хлоркой посуду и глушили пиво под завывание группы «Кино».
– Виктор Цой – это ништяк! – закатывал глаза Мишка и подпевал, – «Группа крови на рукаве, мой порядковый номер – на рукаве…» Слышь, Андрюх, а почему на рукаве?
– У американских вояк группа крови нашивается на обмундирование.
– А причем здесь американцы?
– У них война во Вьетнаме была.
– На хрен сдался мне ихний Вьетнам! У нас тут Афган еще не кончился.
– Это он поет из конспирации, чтобы его куда надо не потащили за пацифистские песни.
– А что такое «пацифистские песни»? – никак не может угомониться Картуз.
– Которые агитируют против войны, – терпеливо объясняю любознательному бойцу, – И против службы в армии.
– Ну, я тоже против войны. Слава Богу, что в Афган не попал. А причем здесь служба в армии? Каждый нормальный пацан должен ее пройти. Школа жизни как-никак.
– Ты так считаешь, потому что уже проходишь. Те, кто еще на гражданке, так не думают.
– Ну и козлы они в таком случае! Андрюх, а Цой в армии служил?
– Не знаю, по-моему, нет.
– Нда-а-а… – Озадаченно чешет затылок Мишка, – Но песни у него все равно классные. «Группа крови на рукаве…» Андрюх, а у тебя где порядковый номер?
– Задолбал! Отвянь. Лучше парашу вытащи на помойку и найди какую-нибудь приличную кассету. А то у меня от твоего Цоя кишки на уши заворачиваются.
– Это запись такая – у бачей на базаре купил. Писанная – перезаписанная, – защищал своего кумира Картуз, – Ты бы в нормальной записи послушал – закачаешься!
– Я придерживаюсь традиционного подхода к искусству и литературе. В том числе и в стихосложении.
– Чо? – озадаченно вылупился на меня Мишаня, – Ты сам-то понял, что сказал?
– Я-то понял, а если ты не кончишь базарить, мофона лишу! Иди организуй вынос параши!
Магнитофон я взял на прокат в соседнем терапевтическом отделении. Поэтому чувствую себя полным хозяином над местными меломанами. Мишка решает не испытывает судьбу и исчезает за дверью.
Через минуту на кухне появляется лопоухий тип с гнилыми зубами по фамилии Карандышев. За ним с грозным видом стоит Картуз.
– Сколько раз я тебе, гниде педальной, напоминал, что нужно каждый день вытаскивать парашу! – свою тираду он подкрепляет затрещиной, – Чтобы мухой на помойку и обратно.
Потом Мишка поворачивается ко мне:
– На кассету. Достал. Держи. Группа называется «Ласковый май»… Тебе что, песня «Белые розы» не нравится? – он замечает, как мое лицо начинает меняться явно не в сторону просветления, – Протас, на тебя не угодишь!
– Щас я тебе эту кассету в одно место забью! Ты что, Высоцкого найти не мог?
– «Высоцкий» у офицеров. Тоже любят. Чувствую, заездят кассету.
– У них две кассеты. Попроси горный цикл.
Мишка выскакивает за порог.