При виде этих несчастных у большинства даже вполне нормальных людей взыгрывали злость и всплески садизма — за дискредитацию человеческого рода. И хотелось показать эти человеческие развалины, теряющие последние остатки достоинства тем ослам в военкоматах, поставивших в их личных делах штамп «годен»…
К чему эдакое чудо в перьях годно?! К выполнению плана призыва, когда сыновья блатных родителей предпочитают отлеживаться в палатах психиатрических клиник, или остаются просто «не замеченными» военкоматами во время очередного «забривания лбов».
К роли мальчика для битья, когда скученный на небольшом пятачке пространства казармы, огороженной заборами, уставами, приказами и минными полями мужской коллектив делится на иерархические кланы, выбивая кулаками, вырывая зубами, пробивая умом (у кого чем лучше получается) авторитет среди товарищей. В полном соответствии с поведением «большого» общества.
К чему он готов? К закланию на алтарь истории (не Отечества, нет!) в виде бессловесного пушечного мяса, которое своим присутствием не приносит армии ни победы, ни авторитета. Забитый даун в грязной гимнастерке не может выиграть войну и послужить Родине. Как он ее защитит, если себя не может?
Но именно они, замызганные, задроченные «тормоза» все больше наводняют ряды некогда победоносной армии, определяют ее лицо. Они, а не парадно-показательные хлопцы кремлевского полка, чеканящие шаг на парадах и встречающие важные правительственные делегации. Последних никогда не отправят в окопы.
Пошлют этих. И они тихо и бессловесно лягут под снарядами и пулями или сбегут в плен. А мир будет показывать на нас пальцами и ужасаться. Или хохотать, малюя карикатуры, как в свое время делали Кукриниксы, высмеивая немцев в Отечественную…
В довершение ко всему у Карандышева оказались больными практически все зубы. Работать с таким кариесом в «пищевой отрасли» нельзя и его убрали. Слава Богу, а то я сам собирался просить об этом капитана: мне все больше и больше не нравился входящий во вкус садизма Мишка, но прекращать «избиение младенцев» уже порядком надоело, да и у самого начинали чесаться руки.
Вместо обладателя чиновничьей фамилии я попросил к себе в помощники у начальника отделения Туркмена. Однако тот не дал шустрого малого, мотивировав свой отказ тем, что он толковые ребята везде нужны, а не только в столовке. Вместо него начальник вручил «подарок» в виде еще одного «молодого», призванного из Новосибирска.
Этот малый был выше меня ростом сантиметров на пять, хотя я на низкорослость никогда не жаловался, был еще тощее, чем свой предыдущий коллега, и обладал такими хронически запуганными глазами контуженного кролика, что хотелось хохотать с утра и до вечера.
Первый раз приступ смеха напал на меня с Мишкой, когда мы отправили Димку (так звали новенького) за солью. Для этого нужно было пролезть через узенькое окошко из общего помещения столовой в «раздатку». Конечно, можно было пройти и через дверь, но для этого требовалось сделать лишних двадцать шагов. Нам же, уже сидящим за обеденным столом и обнаружившим несоленый борщ, ждать не хотелось.
Тощий Димкин зад мелькнул в проеме окошка. За ним медленно, как туловище удава, на два месяца вперед наглотавшегося кролей, вползли мосластые конечности, увенчанные тапочками. В темной «раздатке» загремела посуда.
— Если этот гад разобьет хоть одну тарелку, я его сам в «хирургию» отправлю долечиваться, — пообещал Картуз.
Возня в темноте стихла.
— Ты чо там, гад, соль не можешь найти?! — заорал Мишка, — Она в шкафу!
— В каком? — глухо донеслось до нас, — Тут темно…
— Вот «тормоз»! — хмыкнул Картузов, — Да ты свет включи, чмо!
За стеной опять что-то загремело, и через секунду в проеме окошка появилась физиономия Димки.
Высунувшаяся из кромешной темноты, с глазами, в которых застыл вечный испуг, и улыбающимся ртом, она напомнила мне, что где-то на свете существует театр эстрады, а перед нами — один из сбежавших из него артистов.
— Нашел! — торжествующе выкрикнул молодой, поднимая в качестве подтверждения солонку. И тут же поперхнулся.
А мы, позабыв про соль, хватались руками за животы, были озабочены другой проблемой: как бы не свалиться со стульев от смеха.