Олины ресницы вздрогнули, узкие губы мягко раздвинула улыбка. Мне показалось, что был звук, тонкий, вибрирующий; даже не показалось, он вокруг… он во мне и вокруг…
Пораженный, я опустился на колени; хотел сказать, что пришел, но подумал: зачем? Раз она больше не зовет, значит, чувствует, что я рядом; ей нужно, чтобы я был рядом. Наконец-то!.. Я всегда, еще тысячу лет назад, знал, что настанет такой день, и тогда, очертя голову, я скажу ей все, что зрело и накопилось во мне веками, и это уместится в двух словах; и вот сейчас я скажу их шепотом, пусть Оля подумает, что это — шорох…
Из-за плотной стены кустарника стрелой вылетел реактивно пронзительный рев мотора. Опьяняя себя скоростью, по шоссе пронесся невидимый мотоциклист.
— Сумасшедший какой-то! Хоть бы у него колесо лопнуло! — раздраженно выкрикнула из травы Юлька.
Я и Оля уже не одни. Все, как говорится, обретает естественные тона.
Разминаясь, потягиваясь, поднялся Стас. Плотный, словно вытесанный из бруска твердого дерева, он лениво заметил:
— Десять минут назад мы летели точно так же. Только у него мотор без глушителей.
— Все равно сумасшедший.
— …за это права отбирают, — так, словно его не перебивали или он не заметил этого, продолжал Стас. Юльку в густой, по пояс траве, было не видно, и, казалось, что он разговаривает с полем или с легким ветерком. — Тут гаишники на каждом километре…
— Ну и что?
— Сам в бутылку лезет.
— Ты у нас очень умный, ты в бутылку не полезешь.
— Не хочу быть пробкой.
— Твои «хочу» и «не хочу» всегда совпадают с «выгодно» и «невыгодно».
— То, что делает он, — глупость.
— Я бы его поцеловала за это!
Оля, также утопает в зеленой нише, только лицо у нее стало озабоченным; ее тревожит: поссорятся Стас с Юлькой или нет? У них это — давняя и ожесточенная вражда. Вся школа знает, что Стас влюблен в Юльку. Если бы мне предложили изобразить ее графически, я нарисовал бы многоугольник, поскольку для нее не существует авторитетов; любое мнение она встречает в штыки; многие, кто не знает Юльку, мгновенно прогорают на этом, поскольку она с ее некрашеными волосами, невыщипанными бровями, сросшимися на переносице, совсем не подходит под стандарт «девочка с претензией».
Стас не хочет прощать ей ни единой мелочи, но Юльке все сходит с рук. В прошлом году на глазах у всего класса она влепила Стасу пощечину, и все из-за того, что он нечаянно наступил ей на ногу. Стас побагровел и с трудом, словно одновременно поднимал штангу, вымученно улыбнулся.
— Ну и рука!..
— Тюфяк! — повис в тишине голос Гали.
Так в нашем классе появился еще один классический треугольник. Правда, одна сторона — Галя — была незаметна, но после того случая все знали, что она есть и специально «клеится» к Витьке — закадычному другу Стаса, а Витька покровительствует Юльке, наивно считая, что этого никто не видит.
Но четырехугольник не подходил под стереотип, и общественность класса, как и всякая общественность, живущая во власти традиций, отвергала его; она упорно не замечала в Витьке донжуанских наклонностей, считая, что его единственная страсть — моторы.
— Зачем Юльке Витька? — как-то со свойственной ему бесцеремонностью спросил меня Стас.
— А тебе?
— Не знаю. Иногда разбираю ее по косточкам. Красива?
— У нас красавица — Галя.
— Характер?
— Хуже не придумаешь.
— Отношение ко мне?
— Наверное, сложное… — замялся я, поскольку на языке уже вертелось «соответственное», а мне не хотелось делать Стасу больно, он говорил со мной откровенно.
— С этой сложностью — одно мученье. Жизнь куда проще, чем мы думаем, — словно заметая следы, Стас начал уходить в сторону, но не справился с собой и выложил: — Веришь, Владик, мне иногда хочется, чтобы она сказала «нет», и все дела. И тогда плевал я на все. А так живу, понимаешь, словно не для себя… — он тут же устыдился своей откровенности и замолчал.
— Я бы его поцеловала за это! — с вызовом повторила невидимая Юлька.
«Начинается», — тоскливо подумал я, хотя в душе сочувствовал Юльке; мое мнение о ней изменилось после одного урока литературы; раньше я тоже считал ее воображалой.
В тот день Раиса Ивановна, а точнее, Душечка — так ее вся школьная общественность зовет, задала на дом выучить девчонкам письмо Татьяны, а мужикам — Онегина. Кстати, это она по-божески сделала; чтобы радость моя была понятна тем, кто учился не в наши годы, поясню на примере: выхожу однажды к доске и дрожащим от волнения голосом выкрикиваю: «Ах, какая я веселая в девушках была!..» В общем, читал монолог Катерины: все ржали так, что мухи замертво с потолка падали.