В следующее мгновение снова раздался треск, и радостные крики смолкли, словно отрезанные ножом. Бригадир тяжело возился на земле, явно не в силах понять, где у него руки, где ноги и что вообще произошло. Наконец он сориентировался в пространстве и времени и сел, держась рукой за челюсть.
– Ну, козел, – невнятно сказал он, – это ты зря. Понтя Филат легко шагнул вперед, взял девчонку за плечо и подтолкнул ее в сторону леса.
– Чеши отсюда, – напутствовал он ее, – да пошустрее. И найди себе другое занятие, идиотка!
Незадачливая путана, придерживая на груди обрывки платья, непонимающе глянула на него, быстро кивнула несколько раз подряд и стреканула в сторону поселка так, что засверкали пятки.
Оскорбленное в своих лучших чувствах общество взревело. О девчонке забыли: теперь у бригады были дела поважнее. В одиночку переть против коллектива может только законченный дурак, а дураков необходимо учить – для их же пользы, между прочим. И если кое-кто любит помахать кулаками – что ж, сейчас у него появится такая возможность…
Бригадир Степан Петрович еще копошился на земле, пытаясь подняться на ноги, которые, если уж говорить откровенно, не очень-то хотели его держать, а толпа уже сомкнулась над Понтей Филатом. Степану Петровичу оставалось только пожалеть о том, что у него не будет возможности хоть разок навесить этому придурку по морде. К тому времени, как его перестанут бить, у него и морды-то, пожалуй, не останется. Что ж, как говорится, за что боролся, на то и напоролся…
Он встал и полез в карман за сигаретами, равнодушно наблюдая за дракой. Похоже, это все-таки была драка, а не избиение, как ему показалось поначалу. Вот из толпы спиной вперед вылетел один – вылетел, шлепнулся на спину, растопырившись, как жаба, и затих. Рука у Понти Филата тяжелая, это уж что да, то да… Бригадир невольно пощупал челюсть. Челюсть болела и плохо слушалась. Будто жеребец лягнул, ей-Богу… А вот еще один: боком, винтом, на подгибающихся ногах – сделал три пьяных шага, прижимая красные мокрые ладони к разбитой физиономии, споткнулся, свалился и тоже затих. А интеллигент-то наш здоров махаться! Как же, приемчики, небось, знает! В секцию ходил, мускулы накачивал. Это ничего. Против лома нет приема, окромя другого лома…
Над головами толпы вдруг мелькнули чьи-то обутые в рыжие кирзовые сапоги ноги. Обладатель этих ног вверх тормашками вылетел из копошащейся, матерно вопящей кучи, опрокинув по дороге двоих своих товарищей, прокатился несколько метров по земле и замер, уткнувшись ободранной мордой в песок. Рукав его брезентовой сварщицкой куртки был оторван у плеча и сполз до самого запястья. Степан Петрович покачал головой, невольно скривившись от боли в травмированной челюсти: ну и силища! Такую куртку попробуй порви…
Сквозь рев и мат послышался сильный глухой удар – похоже, кто-то со всего маху въехал головой в стену вагончика. Кто-то придушенно заверещал:
"Пусти! Пусти, падла! А-а-а-а-а!!!”, еще кто-то, ошалело мотая головой – из носа у него обильно текло, и во все стороны летели темно-красные брызги, – выполз из толпы на карачках, остановился, посмотрел на бригадира безумным неузнающим взглядом и тихо прилег отдохнуть. Рыжий Федюня, шипя от боли и придерживая поврежденную руку, боком выбрался из побоища, матерясь, метнулся к подножию опоры, схватил огромный разводной ключ и, на бегу занося его над головой, как меч-кладенец, рванулся обратно с нарастающим грозным ревом. Он скрылся в толпе, а спустя мгновение его рев внезапно оборвался. Разводной ключ, вертясь, как пропеллер, вылетел обратно и с глухим стуком приземлился в каком-нибудь метре от Степана Петровича. Следом вылетел Федюня, и бригадир готов был поклясться, что рыжий монтажник летел с закрытыми глазами, пребывая в глубоком нокауте.
Теперь толпа поредела, и бригадир мог без помех видеть Понтю Филата. Чертов придурок стоял в боксерской стойке он выглядел бодрым и свежим как огурчик. На щеке у него алела царапина, рабочая куртка треснула по шву, и полуоторванный нагрудный карман свисал неопрятным лоскутом, но это было все. У Степана Петровича сложилось неприятное ощущение, что до сих пор Понтя Филат просто развлекался, экономя силы, и только сейчас взялся за дело всерьез, по-настоящему. Легко уклоняясь от бестолково машущих рук, ног и различных тяжелых предметов, он раз за разом наносил короткие и точные полновесные удары. После каждого такого удара количество его противников уменьшалось, а число лежавших на земле тел, наоборот, увеличивалось. Степан Петрович понял, что ошибся: это все-таки было избиение, а вовсе не драка, только избивали не Понтю Филата, а его, Степана Петровича, бригаду в полном составе.
Степан Петрович понял еще одно: воспитательный момент не удался. О мести за подорванный авторитет и побитую физиономию тоже нужно было на некоторое время забыть. Теперь следовало позаботиться о том, чтобы как-то прекратить безобразие. В конце концов, за порядок на площадке и за соблюдение графика работ отвечает не папа римский, а он, Степан Петрович Сухоруков – лично, персонально. И так уже дров наломали выше крыши. Еще немного, и кого-нибудь убьют до смерти…
Подумав так, он сразу же посмотрел на машину, и вовремя: кто-то, распухший и окровавленный до полной неузнаваемости, уже слепо шарил ободранной пятерней по дверце в поисках ручки. Степан Петрович бросил под ноги окурок, придавил его сапогом и рванулся к “шестьдесят шестому”, в кабине которого, прямо за спинкой сиденья, хранился любовно завернутый в промасленную мешковину карабин.
Он оттолкнул озверевшего работягу и распахнул дверцу. Работяга – это оказался Мишаня Стрельцов по прозвищу Барабан – дико глянул на него заплывшими глазами, упрямо мотнул головой и полез за сиденье, оттирая Степана Петровича плечом. Бригадир оттащил его от распахнутой дверцы. Барабан пробормотал что-то неразборчивое, пихнул Степана Петровича локтем в солнечное сплетение и снова сунулся в кабину. Степан Петрович дал ему в ухо, и Барабан мешком отправился в траву – рука у бригадира тоже не отличась легкостью.
Степан Петрович вытащил карабин из-за сиденья, торопливо освободил его от мешковины и с лязгом передернул затвор. Ему пришлось пальнуть в воздух целых три фаза, и он уже начал беспокоиться, что впустую выстрелил все пять патронов, но после третьего выстрела до дерущихся наконец дошло, что позади них что-то происходит, и занесенные кулаки опустились.
– Побаловались, и будет, – мрачно сказал Степан Петрович, выбрасывая из патронника стреляную гильзу. – Все, я сказал! Всем умываться, приводить себя в порядок, жрать по-быстрому и за работу! Повторять не буду.
– Так, Петрович, – растерянно сказал кто-то, – а как же…
– Я сказал, хватит! – рявкнул бригадир. – Девка все равно убежала, а водяра до вечера как-нибудь не протухнет. Только спрятать ее надо, чтобы Петлюре на глаза не попалась. А ты… – он повернулся к Понте Филату. – А-а, чего с тобой, козлом, разговаривать!
– Вот именно, – рассеянно отозвался тот, озадаченно разглядывая полуоторванный нагрудный карман и раздумывая, по всей видимости, что с ним теперь делать – пришить или оторвать напрочь, чтобы не болтался. Приняв окончательное решение, он одним коротким рывком оторвал от куртки свисающий лоскут и спрятал его в карман брюк. – Вот именно, – повторил он. – Разговаривать нам с тобой, Петрович, не о чем. И без разговоров все ясно.
– Яснее не бывает, – проворчал Степан Петрович и принялся снова оборачивать карабин мешковиной.
Пообедали быстро и без аппетита. Ложки плохо держались в распухших ободранных кулаках и с трудом пролезали в перекошенные разбитые рты. Понтя Филат сидел в сторонке как ни в чем не бывало, сноровисто уплетая из котелка опостылевшую пшенную кашу с тушенкой с таким видом, словно ничего не произошло. Бригадир заметил, что Барабан, Федюня и еще пара-тройка сорвиголов сбились в отдельную кучку и о чем-то шушукаются, время от времени бросая на своего обидчика осторожные неприязненные взгляды. Степан Петрович подумал, что Понте Филату теперь не позавидуешь. В открытой драке его не одолеть, это он очень наглядно всем доказал, но есть ведь и другие способы. “Сам напросился, – подумал Степан Петрович. – И хрен мне в задницу, если я стану этого пидора выручать. Пусть выкручивается как знает, герой хренов…"