У подножия крана стоит толпа. Сверху не различить роста людей. Стройная ли прошла девушка в пестрой косынке или коротышка на толстых ногах? Сутулится она или ходит с гордо поднятой головой? Не узнаешь сверху человека и по походке. Человека узнаешь прежде всего по тому, во что он одет, что у него на голове. Токмаков узнал Матвеева по лысине, Катю — по желтой косынке и Дерябина — по парусиновому картузу.
Спускался Токмаков так быстро, будто ему обязательно нужно было нагнать ушедших вниз монтажников. Он и в самом деле едва не нагнал Пасечника, шагавшего по лестницам с видом скучающего лентяя.
Едва Токмаков отнял руку от перил и ступил на землю, Матвеев протянул ему кепку. Токмаков смотрел на свою замызганную кепку и удивленно вертел ее в руках.
«И когда потерял? Убейте, не помню».
— Свою кепку не узнал? — усмехнулся Матвеев. — Чище она не стала. А новую вам бюро прогнозов купит.
Монтажники и добровольцы толпились, не расходясь, у подножия крана. Стояли тесной группкой, как на верхней площадке домны, а не на просторной земле.
Усталость лежала на лицах, они почернели от ржавой пыли, окалины. Словно все за эти несколько часов стали небритыми.
Бесфамильных в рубахе навыпуск без умолку комментировал минувшие события:
— Я за трос, а трос от меня. Я нажал сильнее, а царгу ка-а-ак качнет!.. Левая нога и сорвалась. Спасибо, пояс выручил, а то бы…
Вадим молча и жадно курил, пряча цигарку от ветра в кулак. Лицо его почернело, как у всех, но лоб белый, к нему грязь не пристала.
Здесь же, среди верхолазов, толкался чумазый машинист башенного крана. Только сейчас он вылез из своей будки и посмотрел на царгу, которую поднимал. Он устал от одиночества и молчания — все утро с ним говорили жестами, как с глухонемым. И сейчас с ним никто не заговаривал. Неизвестно к кому обращаясь, он неестественно громко сказал:
— У нас на Байкале тоже ветерок налетает иногда. Короткий, а злой! Катер перевернуть ему ничего не стоит. Сарма называют у нас тот ветер!
Пасечник, не дойдя до монтажников, крикнул издали:
— Дайте мне, не то помру!
Он приложил два пальца к губам и быстро отнял их, Давая понять, от чего именно может умереть, если не уважат его просьбу. Ему протянули сигареты, а Катя — пачку «Беломора».
Пасечник не обратил никакого внимания на Катин «Беломор».
— А махорочкой не разживусь? Которая позлее?
Ему протянули несколько кисетов.
Катя так и осталась стоять с протянутой пачкой. Она торопливо спрятала папиросы в карман.
«И не поблагодарил даже. Не заметил, что я его угощала? А может, он меня вообще не видел? Или притворился? Не нравится, что курящая…»
— Лучше меня угостите папироской, — донесся до Кати знакомый голос.
Хаенко стоял рядом и, ухмыляясь, протягивал руку к Катиной груди. Из ее нагрудного кармана торчал «Беломор».
— Поскольку у вас все равно одна лишняя папироска образовалась, — продолжал Хаенко. — А я кавалер не такой капризный.
— А ну проваливай, — сразу зашлась от злости Катя. — Кавалер! Душа у тебя заячья.
Она демонстративно отвернулась.
Пачка «Беломора» давно была спрятана в карман, и уже давно она прогнала Хаенко, однако горькая обида не проходила.
«Может, Пасечник меня в самом деле не увидел? Нашла из-за чего расстраиваться. Из-за такого ерундовского пустяка!»
Но забыть о ерундовском пустяке никак не удавалось. Для Кати было новостью, что она может обидеться по такому поводу. Бывали случаи и посерьезней, однако на других парней, например на этого самого Хаенко, она так не обижалась.
Монтажники сгрудились в тесный кружок, чтобы легче было свернуть цигарки на ветру.
Борис пожалел, что не курит, а то бы он ничем не отличался от всех остальных. Он опасливо вглядывался в лица: не смотрит ли на него кто-нибудь с усмешкой? Как будто нет. Может, и в самом деле никто не заметил, как он плакал?
— Прошу, товарищ прораб! — гостеприимно раздернул Пасечник чужой кисет, увидев подходившего Токмакова.
Чья-то черная рука протянула из-за плеча обрывок газеты.
— Родная газетка! «Каменогорский рабочий»! — обрадовался Пасечник. — Вот ее и свернем, товарищ корреспондент.
— И мне клочок оставьте, — добродушно сказал Нежданов.
— Ишь! А у самого сердце рвется: газетку скуривают! — поддел Карпухин.
Токмаков начал скручивать цигарку и все никак не мог ее скрутить дрожащими пальцами, рассыпал махорку.
Пришлось позаимствовать еще щепотку из чужого кисета.
Он склеил цигарку и почувствовал, что губа распухла и кровоточит.